Далия Трускиновская - Рецепт на тот свет Страница 35

— Да.

Они стояли на углу Малой Монашеской и Сарайной. Мимо шли прохожие, кое-кто здоровался первый — начальник генерал-губернаторской канцелярии может пригодиться. Маликульмульк, беседуя с Парротом, носком сапога сгребал снег, мастерил что-то вроде крошечного бастиона.

— Да… это и с точки зрения геометрии соответствует… — вдруг сказал Паррот. — Вы представляете себе, Крылов, окрестности аптеки Слона?

— Представляю.

— Вон — аптека Льва, чуть подальше по Сарайной — аптека Лебедя. Если вернуться к мастерской Вейнарта и повернуть направо — выйдем на Торговую, к Зеленой аптеке. Они же тут на каждом углу! И все — в двух шагах от аптеки Слона! С другой стороны, не так уж много у наших аптекарей дочек и внучек, которых могут отдать за подмастерье… Это должна быть семья, в которой нет прямого наследника, нет сына… Крылов, вы сейчас вернетесь в аптеку Слона и расспросите герра Струве о соседях. Потрудитесь узнать не только о дочках и внучках, но и о племянницах. Может быть, если вы начнете расспрашивать об аптеках, Карл Готлиб что-то вспомнит, внимательно следите за ним, а я…

Маликульмульк посмотрел на снежный бастиончик, готовый к бою, развернулся и пошел прочь, не дослушав Паррота.

Его, как многих флегматиков, допечь было трудно, однако Парроту, злоупотребившему замашками школьного учителя, это удалось.

Пошел же Маликульмульк не к аптеке, а совсем в другую сторону — почему-то к Рижскому замку. Ему вдруг все надоело — и Паррот, явлению которого он так обрадовался, стал совершенно ненужным в том внутриголовном пространстве, которое имеется у каждого человека. Взрыв гранаты в ювелирной лавке! Нужно ли завидовать владельцу этой лавки аптекарям, у которых в голове полнейший порядок, стоят по полкам крошечные фаянсовые баночки и начищенные медные ступочки? Да, мусор, который за всю жизнь не разгрести, но поверх жуткой кучи — бриллиантовое ожерелье… да!..

Насчет кучи он не сомневался — в жизни много глупостей было понаделано. Только что же считать бриллиантами, которые оправдывают существование кучи?

«Подщипу»?

Пиеску дурацкую, написанную из баловства, из ехидства, да еще ради того, чтобы потешить Голицыных? Как так вышло, что она оказалась самым чудным, самым занятным его произведением? В чем ее загадка? Неужто лишь в потоке русской речи, для которой и александрийский стих — не помеха?

И тут Маликульмульк услышал голос.

Некто русский гнался за ним следом и вопил на всю крепость:

— Ваше сиятельство! Ваше высокопревосходительство!

— След в след, — говорил идущий впереди Демьян Пугач. — Тогда, Бог даст, выйдем к нужному месту.

Переходя реку, они свернули с натоптанной тропы и дальше продвигались по санной колее. Снег вокруг был не слишком глубок, но все ж повыше лодыжки. Кто-то перед ними шел по санному следу, как ярмарочный штукарь по канату, и оставил очень удобные для Демьяна ямы. Но Демьян поджар, и ноги у него тощие. А вот у философа, отъевшегося в Зубриловке у Голицыных, ноги толстые. Идти по ниточке он не может, и его постоянно заносит то вправо, то влево. Его плисовые сапоги на меху от таких подвигов, чего доброго, промокнут — это не по выметенной старательным дворником улице ходить!

Перед ними был низкий берег Клюверсхольма.

Вдоль почти всего берега светились окошки, особенно яркие в большом доме немецкого купца Нинделя. Население острова — рыбаки, перевозчики, лавочники, якорных дел мастера, грузчики, браковщики мачт — с семьями садились ужинать.

— Тут будут сваи, которыми берег укрепили, — сказал Демьян. — Каждую весну так размывало, что и Боже упаси! Как лед идет! Горами громоздится, на берег наползает! Мы нарочно глядеть ходим. Это лед, который между крепостью и Митавским предместьем, вскрывается. Страх Божий! Сперва лед выше по течению тает, ему пособляет талая вода из лесов, что прямо ручьями льется, потом еще дожди бывают. И все — в реку, и ей становится подо льдом тесно, и — ах! Как трещины пойдут, как льдины дыбом встанут!

Дома, амбары порой сносит. Однажды самую церковь подмыло, чуть не заново строить пришлось. А без русской церкви тоже нельзя — придут струги, куда струговщикам податься? Я первый пойду, я знаю, где между сваями проходец есть, а вы за мной держитесь.

Демьян обернулся, смерил взглядом своего увесистого спутника и добавил:

— Управимся, ваше сиятельство! Я вас за руку наверх втащу!

И втащил, хотя с немалым трудом.

— Сейчас к приятелю моему пойдем, я там кумушку оставил. Выпьем горячего сбитенька, а приятель поглядит за фабрикой. Ох, чего будет-то!

В голосе Демьяновом прямо-таки вскипал восторг. А черные глаза казацкого сынка, наверно, сделались не менее двух медных гривенников. Этот восторг оказался заразителен.

Сбитенщик умел ходить в темноте, а вот философ — нет, глаза его были как-то иначе устроены. На реке, на белом льду, еще полбеды, а когда Демьян с Маликульмульком оказались на каких-то задворках, меж заколоченными амбарами, то совсем стало нехорошо.

— Сейчас, сейчас дойдем, — обещал Демьян. — Держитесь, не унывайте! Смелым Бог владеет!

Этой поговорки Маликульмульк раньше не знал — и она ему понравилась.

Они вышли на прямую улицу, вдоль которой стояли почти вплотную дома и лавки, — неожиданно прямую для рижского предместья. Маликульмульк подивился, Демьян объяснил — это уже давно, покойный тесть сказывал, нарочно приезжали господа с планами и землемеры, прокладывали ровные улицы. Видно, это случилось тогда, когда магистрат вздумал признать Задвинье третьим рижским форштадтом — Митавским. Лавок на этих улицах было более двадцати, а жилых домов — под сотню, не считая тех, что зимой стояли заколоченными.

— Их, поди, столько же наберется, — сказал Демьян, — они у протоки и у начала Зунды. Раньше протока была куда шире, а теперь, чего доброго, скоро зарастет, и Клюверсхольм уж не будет островом. А Зунда, двинский рукав, не зарастает отчего-то. В ней весной стоят пустые струги, очень сподручно, и там же, при них, избы для струговщиков.

Быстро пройдя с полсотни шагов плохо освещенной улицей, они углубились в переулок и оказались у калитки, были облаяны незримым басовитым псом, который оказался маленькой и сердитой шавкой, и наконец вошли в дом.

Как и следовало ожидать, приятель Демьяна оказался приятельницей, бойкой и хорошенькой, такой же черноглазой, с теми же ухватками, только на бабий лад. Носила она редкое имя Текуса, имела троих детей, все — девочки, и стан ее подозрительно круглился.

— Я за полочанином замужем, — объяснила она. — Каждую весну мой Михайла Андреевич приходит на струге, тут и живем. Потом уходит. А что ж плохого? Мы и в храме повенчаны!

— Доставай-ка, кума, что там есть в печи, я сбитень заварю, — сказал Демьян. — И растолкуй знатному господину, что тут у вас на острове делается. Начни с Мартынки-Мартышки. И заодно уж доложи, откуда ты сама про его промысел знаешь!

— А чего не знать, когда он сам мне деньги дает, чтобы я ему про соседей доносила? — спросила Текуса. — Деньги небольшие, да трех девок поднимать… Того, что Мишка, уходя, оставляет, не всегда до весны хватит! Легко ли бабе? А как шпынять — так все вы тут!

— Да тебя ж никто не корит! — прикрикнул на нее Демьян. — И мы вон дадим, мы твоего Мартынки не хуже! И ты ж на русских не доносишь!

— И Боже упаси! Что знаю — про то молчу!

Сплошные интриги, подумал Маликульмульк, сплошные интриги…

Текуса выставила на стол пироги и горячие щи из серой капусты, если их правильно сварить — объедение. Торопясь с мороза принять внутрь горяченького, Маликульмульк залил щами сюртук аккурат посреди брюха.

— Рассказывай, что знаешь, про Лелюхина, — велел Демьян. — Выручать его надобно…

— Егорий Семенович купец знатный, — начала Текуса. — В дому у него полно народу, а во флигеле живет бальзамный мастер с семьей, в избах за садом — крепостные…

— Как это у него — крепостные? Откуда? — удивился Маликульмульк и откинул голову — Текуса, не умолкая, подхватила где-то тряпку и стала собирать капусту с сюртука, склонившись над гостем самым соблазнительным образом.

— Я их знаю, он их из Смоленской губернии вывез, на фабрике работать, так оно надежнее — они друг за дружку держатся, с чужими не сходятся, а чьи они — одному Богу ведомо, — объяснила она. — Их там двадцать человек, да еще детки.

— А бальзамный мастер кто таков?

— Этот — мужчина в годах, сказывали, из столицы. Может, немец — по-русски говорит диковинно, хотя одет на русский лад. У него были два сына, да он их куда-то услал, живет с женой. Демьян Анисимович, котелок-то кипит…

— Ага…

Сбитенщик, отведав щей, снял со стены мешочек, распустил шнур, стал доставать фунтики и пузырьки с притертыми пробками, расставлять это добро на уголке стола. За ним с печки следили три Текусины дочки. Сама Текуса меж тем раскутала медную «кумушку», слила из нее остатки в кувшин, принесла немалую крынку патоки.