Виктор Полонский - Опасная игра Веры Холодной Страница 35

По поводу убийства Корниеловского было допрошено много сотрудников киноателье, по поводу убийства Стахевича, насколько было известно Вере, к следователю вызывали только Сиверского («Что я, Иов многострадальный, чтобы вдобавок к своим делам еще и по следователям бегать?!») и Бачманова, иногда консультировавшего Стахевича по каким-то рабочим вопросам. «Какой светильник разума угас!»[85] — совершенно не рисуясь, вздыхал Иван Васильевич. По его мнению, Стахевич был уникум, талант из числа тех, которые рождаются раз в сто лет. Алексей Вартиков, продолжавший сидеть за решеткой, по-прежнему утверждал, что не убивал Корниеловского. С Агриппиной Корнаковой и Яковом Лузнецовым, обвиняемыми в убийстве Стахевича, дело обстояло точно так же. Не имея мало-мальски серьезного алиби на то время, когда произошло убийство (якобы были вдвоем в комнате, которую нанимала Корнакова, но никто, кроме них, этого подтвердить не мог), они полностью отрицали свою причастность к убийству и, что хуже всего, ни при них, ни у них дома не было найдено ни денег, ни драгоценностей, ни каких-либо ценных вещей. Следствие по убийству Стахевича велось в первом участке Якиманской части, откуда Немысский также получал сведения. О надворном советнике Азанчевском, который расследовал убийство Стахевича, ротмистр сказал, что тот суров до лютости и что при желании может заставить сознаться в преступлении даже памятник. Поневоле можно было засомневаться в виновности тех, кто упорствовал и не сознавался у Азанчевского. На Верин вопрос о том, нельзя ли предположить в обоих случаях одну и ту же руку, Немысский ответил, что связь между убийствами прослеживается лишь одна — принадлежность жертв к киноателье Ханжонкова и что этого недостаточно для столь серьезных выводов. Недостаточно так недостаточно. Вера и сама не взялась бы утверждать, что Корниеловского и Стахевича убил один и тот же человек. Но один был очень подозрителен, а другой намекал насчет того, что собирается кого-то шантажировать… Можно и предположить. Когда топчешься на месте, только и остается, что делать предположения.

Со съемками в кино тоже вышла заминка. Сначала все складывалось хорошо. Воодушевленная сверх всяких пределов, Вера встретилась с Чардыниным, который, по-доброму улыбаясь («Как же я вас сразу-то не раскусил, прелестная притворщица?»), устроил ей настоящий экзамен. Сначала попросил выразить настроение посредством походки, и Вера то плелась по малому павильону, где происходил экзамен, скорбным шагом, то радостно скакала вприпрыжку, забыв о том, что в ее положении надо вести себя посдержаннее. Чардынин остался доволен и попросил выразить настроения мимикой. С этим заданием Вера тоже справилась хорошо. Потом была декламация (без декламации никуда, без нее даже в немой кинематограф сниматься не берут), после декламации — артикуляция, Вера произносила слова так, чтобы они без труда читались по губам, а под конец Чардынин приберег самое, по его словам, трудное. Вера боялась, как бы он не попросил ее пройтись на руках (Аста Нильсен выполняла этот трюк, играя циркачку в одной из картин), но оказалось, что режиссер желает, чтобы она лицом и словами выразила согласие, а взглядом сказала бы «нет».

— В драматических сценах очень часто требуется делать одно, а взглядом выражать совершенно противоположное, — сказал Чардынин, давая понять, что если молодая женщина не справится, то актрисой ей не быть.

Вера очень старалась, но первые две попытки оказались неудачными. В первый раз Чардынин сказал, что пучить глаза и выражать взглядом мысль — совершенно разные вещи. Во второй Вера сама не выдержала и рассмеялась. Смех был нервным, потому что ничего смешного на самом деле не было. Попросила минутку на то, чтобы успокоиться, постояла у окна и попыталась в третий раз. Пошла на хитрость, от которой самой было неловко. Не потому что хитрость, а потому что — какая. Вера представила Владимира, спрашивавшего ее: «Ты меня любишь?» То был вопрос, который муж задавал ей очень часто, — не то его мучили сомнения, не то приятно было слышать утвердительный ответ. Вера всякий раз отвечала утвердительно, но чем дальше, тем меньше искренности было в ее ответе. «В конце концов, любовь есть почти то же самое, что и уважение, — успокаивала себя Вера. — А я уважаю Владимира, это несомненно. И вообще мне с ним если не хорошо, то спокойно, а спокойно и есть то же самое хорошо». Было бы желание утешиться, а подходящие доводы всегда найдутся.

— Да! — ответила Вера воображаемому мужу и услышала аплодисменты.

— Браво! — воскликнул Чардынин, несильно, но довольно звучно хлопая ладонью о ладонь. — Великолепно! Бесподобно! Я сниму вас в роли Марии Стюарт! Яблочкина[86] будет рыдать от зависти! Да и все остальные тоже будут рыдать!

Очень приятно было слышать похвалу. Жаль только, что в малом павильоне они были одни. Чардынин предпочитал проводить пробы с глазу на глаз, без свидетелей. Вера наивно решила, что на днях начнутся съемки, но со съемками вышла заминка. Сказано же: «Fortuna vitrea est, tum, cum splendet, trangitur»[87]. Стоит только чему-то обрадоваться, как судьба «порадует» очередным подзатыльником.

Ханжонкову непременно хотелось, чтобы в картине снялся певец Крутицкий, чья популярность росла день ото дня, но тот почему-то медлил с ответом. Не определившись с актерским составом, нельзя приступать к съемкам. Картина оказалась в подвешенном состоянии. Но зато Вера перешла в категорию «своей» и ей стало легче общаться с сотрудниками ателье. Сразу же появились две кандидатки в подруги: актрисы, игравшие неглавные роли, — Изабелла Токарская и Инесса Елецкая, обе быстроглазые, остролицые, рыжеволосые и за это прозванные «лисичками-сестричками». В любой бочке меда непременно попадется и ложка дегтя — Анчарова, прежде не замечавшая Веру, теперь смотрела на нее неприязненно, даже злобно, проходя мимо, отворачивалась и презрительно фыркала, не обращаясь прямо к Вере, но так, чтобы она слышала, отпускала колкости про «несносных parvenu».[88] Подобное отношение поначалу огорчило Веру, но очень скоро, буквально на следующий день, она решила, что так даже лучше. Если Анчарова злится, стало быть, чувствует в Вере конкурентку. Это же замечательно! Своеобразно отреагировал на известие о Верином «разоблачении» Рымалов. Подошел, выбрав момент, когда вокруг никого не было, сдержанно поздравил и добавил: «Я был о вас более лестного мнения». Вера не стала уточнять, что он имел в виду, хоть и была удивлена подобным афронтом[89]. Смерила наглеца ледяным презрительным взглядом и ушла. На следующий день Рымалов поздоровался с ней как ни в чем не бывало. Вера, продолжая непонятную игру, установившуюся между ними, ответила ему едва заметным кивком.

То ли желая успокоить нервы, то ли руководимая женским инстинктом, Холодная вдруг почувствовала сильную, можно сказать, непреодолимую тягу к вязанию, которое раньше считала скучным занятием. Накупив в магазине галантерейных товаров Крестовникова прорву пряжи разных сортов и спицы разного калибра, Вера увлеченно начала восстанавливать подзабытые навыки. Первую и вторую шапочки пришлось распустить, но уже третья получилась такой, что можно было показать ее мужу. Поначалу Вера намеревалась вязать дома, вечерами, но у Крестовникова ей, как постоянной клиентке и соседке (квартира Холодной располагалась над магазином), подарили чудную, шитую бисером сумку для вязания. Было просто грешно оставлять такую красоту валяться без дела, поэтому Вера начала брать с собой вязание к Ханжонкову. Чардынин, на чьих съемках она присутствовала теперь в качестве ученицы, против вязания совершенно не возражал.

Вязание успокаивало. Кроме того, оказалось, что за ним очень хорошо думается, а подумать было над чем. Проклятый Ботаник, шпион, «законсервированный» на случай войны, спрятался так, что не за что было его ухватить. Его следовало «выманить из норы», сподвигнуть на активные действия, вынудить обнаружить свое истинное лицо. И сделать это надо было умно и тонко, так, чтобы и дичь была поймана, и охотница осталась жива-невредима. Вера отчаянно трусила, но желание разоблачить Ботаника перевешивало страх.

Бытует мнение, что чем важнее решение, тем тяжелее его принимать. На самом деле это не так. Тяжесть принятия того или иного решения зависит не от его важности, а от широты выбора, количества вариантов, из которых приходится выбирать. Самое незначительное, совершенно неважное решение принимается долго и тяжело, если выбор велик. Чтобы прочувствовать это, достаточно вспомнить, как трудно выбрать обновку в магазине, будь то одежда, обувь или какой-нибудь аксессуар. Хотя, казалось бы, какой пустяк, ничего судьбоносного. И в то же время самое судьбоносное и ответственное из решений принимается на удивление легко, если провидение не оставляет человеку выбора.