Стивен Сейлор - Загадка Катилины Страница 36

Мы приехали в наш старый дом на Эсквилине грязные, усталые и голодные. Солнце зашло, и теперь все вокруг погрузилось в синеватую дымку. Лампы уже зажгли. Мы приехали позже, нежели ожидали, но Экон знал, что творится на дорогах, и даже удивился, что мы так быстро добрались.

— Вы, должно быть, проехали по Фламиниевой дороге, — предположил он, хлопая в ладоши, чтобы позвать рабов для распаковки наших вещей. — Говорят, что мосты на Аврелиановой дороге — просто ужас. Там якобы есть повозки, которыми правят скелеты.

— А тянут их скелеты быков?

Экон рассмеялся и кивнул.

— Именно так и шутят на Субуре.

— Шутка как раз в духе Субуры, — сказал я сухо.

Мрачный юмор был знаком мне, но в то же время оставался каким-то чужим, как и сам город, как и дом, в котором я находился. В течение многих лет этот дом принадлежал мне, а до того — моему отцу. Здесь был атрий и сад, в котором я так часто принимал посетителей и где я впервые побеседовал со своим дорогим другом Луцием Клавдием, когда он пришел ко мне после того, как нашел мертвеца, прогуливаясь по Субуре.

— За садом ухаживают, — заметил я, чувствуя небольшой комок в горле.

— Да, Менения сама следит за ним. Она любит выращивать все своими руками.

— Стены помыли. Я видел, что ты поменял черепицу на крыше и укрепил петли входной двери. Даже фонтан, кажется, действует.

Экон улыбнулся и пожал плечами.

— Я хотел приготовить все ко дню рождения Метона. А вот и Менения.

К нам подошла моя невестка и с опущенными глазами и должной скромностью поприветствовала меня как отца семейства. Многие сочли бы удачей для Экона, что он взял себе такую жену, принимая во внимание его невысокое происхождение и знатность ее древней фамилии. У нее были черные волосы и оливковая кожа, как и у Вифании, приемной матери Экона, которой, несомненно, втайне это нравилось.

Небо над садом потемнело, зажглись звезды, мерцая, словно иней в морозную ночь. Столы и ложа перенесли в сад, и рабы уже подавали плотный ужин, предназначенный для путешественников, хотя мы устали настолько сильно, что едва могли есть. Не успело небо из темно-синего стать черным, как все уже были в постели, за исключением нас с Эконом.

Раз уж мы остались одни, он задал мне несколько вопросов, касающихся Немо и Катилины. Я лениво отвечал ему, и, поняв, что тревожное предчувствие не оправдалось и все, возможно, закончилось хорошо, он перестал расспрашивать. Экон сообщил мне, что, по последним, сведениям, выборы состоятся послезавтра — иными словами, в день рождения Метона, когда мы все еще будем в Риме.

— Ну хорошо, — вздохнул я, — ничего уже не изменишь. Подумать только, Рим в день выборов! Мы вкусим все прелести большого города.

Экон провел меня в предназначенную мне комнату, где уже спала Вифания. Метон с Дианой спали в соседней. Где Экон сам собирался спать и как он умудрился найти место для наших рабов, оставалось загадкой, но я слишком устал и не хотел размышлять на эту тему. Я улегся рядом с Вифанией, которая подвинулась во сне, и сразу же заснул, как только голова моя коснулась подушки, а губы — ее ароматных волос.

Меня разбудило странное всхлипывание.

Я просыпался постепенно, как и все люди моего возраста, заснувшие от смертельной усталости. Какое-то время я совсем не понимал, где нахожусь, — странное ощущение, ведь в этой комнате я провел большую часть своей жизни. Мебель передвинули — вот в чем дело, да и кровать совсем другая.

Всхлипывание, разбудившее меня, доносилось из двери, ведущей в соседнюю комнату.

Я вспомнил о Диане. Я вспомнил, что и ей пришлось увидеть обезглавленное тело незнакомца, и тут уж окончательно проснулся, но до сих пор слабо ориентировался в пространстве. Сердце мое быстро стучало, руки и ноги двигались медленно. Я встал, Ударился локтем о стену и тут же выругался, упомянув царя Нуму.

Но плакала не Диана — голос не походил на детский. Это было и не совсем всхлипывание — скорее, ряд тихих вскриков сквозь сжатые зубы и сомкнутые губы; обычно такие звуки издают люди, страдающие от ночных кошмаров.

Я вышел в коридор. На мгновение звуки прекратились, потом снова донеслись сквозь занавеску, отделяющую проход от комнаты, где спали Метон с Дианой. Лампа, повешенная на крюк в стене, все еще светила тусклым светом — я был уверен, что ее сюда повесил предусмотрительный Экон, предвидя, что его отец проснется ночью и может споткнуться или ушибиться о стену. Я взял лампу, отдернул занавеску и вошел в крохотную комнату.

Диана сидела, опершись о стену, и протирала глаза, словно только что проснулась. Она натянула одеяло до шеи и озабоченно смотрела на Метона.

— Папа, что с ним?

Я посмотрел на сына, беспокойно ерзавшего в постели. Одеяло его свернулось в ком, руки запутались в простыне. На лбу выступил пот, а челюсти слегка дрожали. Под веками его глаза перекатывались и вращались. Он снова начал хныкать.

Однажды я видел его в таком состоянии, незадолго до того, как освободил его и усыновил.

— Папа, — снова сказала Диана слабым голоском, — а Метон не…

— С ним все в порядке, — сказал я нежно. — Он просто спит. Только вот сон у него беспокойный, но это не страшно. Не волнуйся, я о нем позабочусь. Может, ты пойдешь к маме и поспишь рядом с ней?

Это предложение ей понравилось. Диана схватила одеяло, завернулась в него, как в женскую столу, и выскочила из постели. Она остановилась передо мной, чтобы я ее поцеловал, а потом поспешила к двери.

— Ты уверен, что он в порядке, папа?

— Да, — ответил я, и Диана, все еще серьезная, но успокоенная, побежала к маме.

Я стоял над Метоном и созерцал его искаженное лицо, сомневаясь, стоит ли мне будить его. Неожиданно он вздрогнул и открыл глаза.

Беспокойно вздохнув, он попытался закрыть лицо руками, но руки его запутались в простыне. Некоторое время он скулил по-прежнему, потом перевернулся на бок и запутался в одеяле. Я отложил лампу и схватил его, чтобы унять его дрожь. Он расслабился, и мы вместе распутали его руки.

Метон дотронулся до лба и со смущением посмотрел на капли пота на ладони.

— Тебе снился кошмар? — спросил я его.

— Я был на Сицилии, — сказал он хриплым шепотом.

— Я так и думал. У тебя уже был однажды подобный сон, много лет назад.

— Правда? Но я никогда не вспоминаю о Сицилии. Я с трудом принимаю, что когда-то был там. Почему же она мне приснилась и почему именно сейчас?

Он присел и заморгал от пота, попавшего в глаза.

— Не знаю. Вытри лоб.

— Посмотри, вся подушка мокрая! Я так хочу пить…

Осмотревшись, я заметил медный кувшин и кружку, стоявшие на столике возле двери. Я налил в кружку воды и протянул Метону. Он выпил ее одним глотком.

— Ах, папа, это было просто ужасно. Крестьянин обвязал мне все руки тряпками и поставил в саду, чтобы я отпугивал ворон. Он так их связал, чтобы я не мог достать фрукты. А день стоял невыносимо жаркий, как в печке. Земля так растрескалась, что походила на кирпичную кладку. От солнца губы мои опухли и покрылись волдырями. Я спотыкался и все время ранил колени. Пот заливал мне глаза, а я даже не мог его вытереть. Мне очень хотелось пить, но оставить поле было нельзя — иначе бы крестьянин жестоко высек меня. Потом я все-таки пробрался к колодцу, но не мог поднять ведро, потому что руки у меня были связаны. А потом налетели вороны — тысячи ворон. Они пронеслись по саду словно саранча и опустошили все деревья. Я понял, что хозяин изобьет меня. Он будет бить и бить меня до самой смерти.

Метон содрогнулся. Поглощенный своим сном, он смотрел на пляшущее пламя лампы.

— А потом поле исчезло, и я оказался в Байях. Не на вилле, а на арене, которую Красс приказал выстроить, чтобы умерщвлять своих рабов. Она походила на колодец с высокими стенами, и солнце испепеляло нас сверху. Песок был скользким от крови. Толпа наклонялась над перилами и громко кричала. Лица зрителей были ужасны — перекошены от ненависти — и вдруг снова вороны! Тысячи ворон покрыли все небо. Они уселись на всем пространстве арены. Они хлопали крыльями прямо перед моим носом, стремились выклевать мне глаза, я хотел их прогнать, но не мог поднять рук. Ох, папа!

Я налил ему еще воды. Метон поднес кружку ко рту и жадно выпил.

— Это всего лишь сон, Метон.

— Но такой правдоподобный…

— Ты в Риме, а не на Сицилии и не в Байях. Ты в нашем доме, вокруг твоя семья…

— Ах, папа, неужели у меня на самом деле есть семья?

— Конечно!

— Нет. Это сон. Это не может быть правдой. Я родился рабом, и ничего изменить тут нельзя.

— Это неправда, Метон. Ты мне такой же сын, как если бы в тебе текла моя кровь. Ты свободен, как любой римлянин. Завтра тебя уже будут считать мужчиной, и после этого никогда не оглядывайся на свое прошлое. Ты понял меня?

— Но там, в моем сне, был Красс и крестьянин-сицилиец…