Убийства на водах - Полина Охалова Страница 36

Пропустив несколько страниц, они натолкнулись на длинные, сбивчивые. полные зачеркиваний и вымарываний записи зимы 1833, содержащие рассказ о романе (как думала Елизавета) с Печориным, обернувшемся для барышни, которую Жорж просто использовал в своей светской игре, разочарованием и унижением. Варя, покраснев, посмотрела на Мери:

— Давай пропустим это! Грег теперь совсем другой человек, он глубоко раскаивается, поверь мне!

— Верю, верю, да и не для чтения этой давней истории мадам Горшенкова послала нам свой дневник, я думаю.

После описания событий зимы 1833 следующая запись была помечена

1834 год 16 мая

Поздравь меня, верный друг моего девичества, милый дневник! Я замужем! Я теперь госпожа Горшенкова, и никто не смеет более смотреть на меня как на «увядающую или отцветшую прелесть» и говорить колкости за моей спиной! Супруг мой человек достойный, приличный, в обществе принятый, и что из того, что он не так красив или не так богат, как кому-то хотелось бы! Добродетель человека не в том состоит, а в его моральных достоинствах. Я верю, что ими мой муж наделен сверх всякой меры.

Следующие записи были полны уверений в собственном счастии и прекрасных свойствах души благоприобретенного супруга, но чем настойчивее автор журнала уговаривала себя в этом, тем яснее становилось, что живется ей не так замечательно, как она об этом записывает. Несколько записей были густо замазаны чернилами. Потом следовала запись от 31 декабря 1835 года

В новом наступающем году жду я скоро рождения сына моего и верю, что с появлением его в свет, все в жизни моей изменится! Укрепи меня, господи, в этой вере!

Следующая запись была помечена 20 января 1835.

Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго новопреставленных рабов Твоих Николая, Екатерину, Сергея, Дарью, Николая, Елену, Агриппину, Феодора, Филиппа,…» — вторая половина записи не читалась, так как, по всей вероятности, была залита слезами.

После этого записи возобновились только за день до гибели Елизаветы Николаевны.

1837 год, 28 июня, Пятигорск

После долгого перерыва решилась я сделать записи здесь, в своем дневнике, который сохранил мои милые девичьи мечты и надежды. Я читаю его и плачу, плачу о той Элизе, которой давно уже нет. Она умерла, как и все эти глупые грезы и смешные разочарования. Когда я записывала, какие рубцы на моем сердце вырезал жестокий Жорж Печорин, что я знала о жестокости и рубцах! Не знаю, достанет ли у меня сил рассказать все, что я выстрадала, мне тяжело вторично воспоминанием почувствовать былое, но я чувствую себя должной сделать эти записки.

Я боялась писать свой дневник, боялась, что он найдет его и прочтет, вспоминая, как однажды, заподозрив меня, он открыл мой стол, перешарил все в моей шкатулке, перелистал все мои тетради и книги, но не нашел тогда этой тетради. Впрочем, в ней тогда и не было ничего для него опасного, но теперь я хочу записать все, мне страшно от мысли, что я могу умереть, а этот человек (но он не человек, нет!) будет продолжать жить и наслаждаться своими злодействами.

В первое время моего замужества Сергей Семенович казался мне человеком только скучным, часто неприятным в своем деловом пронырстве, но меня мало интересовали его, как он говорил, «негоции», я наслаждалась полученным наконец положением. В обществе его считали человеком дельным и полезным и потому мне часто льстили и делали комплименты моей красоте и неувядающей молодости. Я ездила в свет, музыка гремела, зала блистала огнем, нарядами, все казались счастливыми, и я сама была весела и за то я готова была прощать мужу некоторые его странности.

Он становился иногда мрачен, беспокоен, будто не находил себе места. Однажды поздним вечером, увидев, что дверь в его кабинете приоткрыта, я захотела зайти, чтоб пожелать ему покойной ночи, и увидела, что он сидит в креслах при свече с ножом в руке и будто режет этим ножом другую руку свою. Я окликнула его и подошла ближе. Он был беспокоен, будто пьян (но он почти никогда не пил!). Он схватил меня за руку, придвинул к себе, и стал колоть мои плечи и грудь острым своим ножом, нанося раны быстро-быстро — одну за другой. Мне было больно, но еще более страшно. Я пыталась вырваться, но он удерживал крепко и бормотал: «Не бойся, это игра, тебе потом тоже будет сладко. Смотри, — он указал рукой на миниатюру, висевшую у него в кабинете над столом. Это был портрет белокурой женщины с большими серо-голубыми глазами. Она была бы красива, если бы не какой-то странный, неприятный выгиб губ ее. «Это моя матушка Дарья Петровна. Это она так велела себя называть — матушкой. Она со мной маленьким так «в ножички» играла. Сначала очень больно было, а потом сладко, сладко!» — и он опять принялся мелкими уколами колоть мне грудь и руку. Я заплакала и стала умолять его о пощаде. Он отпустил меня, сказав: «Пойди пока, потом еще поиграем».

В эту грустную ночь я не могла ни на минуту сомкнуть глаз. Я истощила все средства, чтоб найти причины его странного поведения — и не находила. Удивительно, как в ту ночь я не выплакала все сердце свое и осталась в своем уме.

«Игры» эти повторялись, хоть и не часто. В те дни я носила сына моего и верила, что с его рождением жизнь моя переменится. Но произошло ужасное несчастье: в огне погибли все мои родные, я выкинула и долго была нездорова. Горшенков все то время не мучил меня и был со мной даже нежен. Я стала богата, положение наше в обществе изменилось к лучшему, мужу уже не надо было ездить по мелким поручениям и заводить свои негоции, и я уверовала, что мы заживем как другие люди — если не хорошо, то и не очень худо.

Но через которое время «игра в ножички», как он это называл, продолжились. Раны мои не успевали заживать, я боялась показаться врачу и лечила их, как крестьянки в деревне — медом и водкою.

Через некоторое время муж получил должность, которая требовала от него разъездов. Я была так рада его отлучкам! Я была покойна без него, и он приезжал из своих вояжей какой-то умиротворенный, будто сытый.

Но интересы службы потребовали от него как-то раз взять в поездку супругу. Мы должны были присутствовать на торжественном обеде и вечере у предводителя