Игорь Пресняков - Чужая земля Страница 38

Ну а, как известно, легкие-то денежки бегут из пальцев хлеще, чем песок! Промотался наш вертихвост в полный прах и вернулся к старшему брату с повинной. А Савелий Иваныч слыл человеком ох каким суровым! Пригрел он кровного братца, не отказал в участии, однако и средств на содержание не выделил, а предложил работать на заводе. Пристроил он Павла помощником мастера в «механический» и предоставил самому себе. Задумался тут младший Бехметьев и взялся за ум. Очень быстро, года в два, проделал он путь от заштатного подмастерья до главного инженера; трудился в поте лица круглыми сутками. Видя такую перемену в брате, оттаял Савелий и сделал его своим ближайшим советником.

В голове Андрея никак не укладывалось, что степенный, явно консервативный Павел Иванович мог когда-то быть залихватским кутилой и прожигателем жизни.

– В любом человеке от рождения сидят два черта, – будто угадав мысли Рябинина, сказал Трофимов. – И каждый из этих чертей гнет свою линию: один в поле тебя тащит, другой – в кусты. Порой самому невдомек, что лучше, куда твоя истинная стезя ведет… А вот когда поймешь, где правильный-то путь, главное – смирить в душе противоборствующего беса, урезонить его, дабы впредь не вредил. Кому-то это удается, а иные мечутся всю жизнь от берега к берегу.

Вот и ты, Андрей Николаич, похоже, определился со своей дальнейшей судьбой. Шутка ли – перейти с престижной службы в ГПУ обратно на завод? Значит, ближе сердцу нелегкая заводская доля! Суть в том, что ты понял, где твое место. Я вот как думаю: индустрия поднимается не только наличием программ и средств, она прирастает и укрепляется осознанным кропотливым трудом человека. Экономика – не бездушный механизм, а система, в которой действуют живые люди. Не имей они настроя и желания работать – ничего не получится. При правильном подходе даже машины оживают, честное слово! У меня за спиной – тридцать четыре года стажа; двадцать восемь из них – у горячей печи. Пришел на завод, как и многие, четырнадцатилетним пареньком с одной лишь целью: заработать – хоть чем-то помочь семье, скопить на образование. Крупный завод и особенно наш литейный цех мне тогда представлялись неким зловредным чудищем: грохот, огонь, едкая гарь, жестокие машины, грубые орудия труда…

Входишь, бывало, утром в ворота цеха, будто в разверзнутую адскую пасть. Производство представлялось врагом, с которым волей-неволей приходилось мириться. И не только мне – многим! Потому-то и работа становилась каторжной, проклятой, безрадостной. Позже стал я примечать в нашей работе определенную систему и слаженность, чувствовать в ней красоту и какую-то особенную, лишь ей присущую гармонию. Вот медленно, со знанием дела и отточенным годами ритуалом подходят к печи горновые, примериваются к летке,[13] пробивают отверстие и пускают расплавленный металл. Когда он заполняет желоб и устремляется в ковш, кажется, ты проникаешь в суть мирозданья и сам становишься творцом. А как было радостно и приятно укрощать эту строптивую струю, направлять ее…

Доскональное знание дела, совмещенное с чувством прекрасного, и означает овладение профессией. Настоящий рабочий не только любит труд вообще, но и все, что к нему непосредственно относится, ведь производство – сложный созидательный процесс. Это уж потом, став действительным мастером своего дела, я увидел, что нам мешает, – тяжелые условия труда, низкая зарплата, бесправное положение. Не скрою, находились и такие «пролетарии», которые использовали революционную борьбу лишь для того, чтобы покинуть ненавистные заводы и фабрики. Однако истинные рабочие мечтали о другом: сделать жизнь такой, чтобы ничто не мешало нормальному труду во благо народа.

Они дошли до перекрестка Губернской с улицей Коминтерна и простились.

Полина ждала отца, как ей казалось, целую вечность. Понемногу она успокоилась и смогла справиться с нетерпеливым гневом и возмущением, переполнявшими ее. «Излишнее волнение мне только навредит, – размышляла Полина. – Что толку кричать, топать ногами и говорить громкие слова? Он легко спишет мои „крайности» на банальную женскую несдержанность. Надо попробовать доказать уважаемому и непогрешимому Кириллу Петровичу, сиречь отцу, всю несправедливость и аморальность его действий. Хотя пускаться в рассуждения о moralite – пустое занятие. Знаем, проходили!»

Полина наугад сняла с полки книгу и попыталась читать. Однако мысли об отце продолжали донимать ее: «Вот ведь, держит у себя добрые книги и, как видно, уделяет им внимание – оставляет пометки на полях, закладывает нужные страницы. А в жизни ведет себя как черствый и жестокий дикарь!» Она задумчиво посмотрела на подаренный Кириллу Петровичу ко дню сорокалетия бронзовый бюстик Цицерона и горестно усмехнулась: «Стократ прав старик Марк Туллий: „Amicus Plato, sed acer amica est veritas».[14] Очевидно, у папочки свои „истины» и понятие о добродетели».

Стукнула дверь в передней, раздались приглушенные мужские голоса и причитания домработницы Даши. Полина с тревогой прислушалась. Наконец дверь кабинета отворилась, и на пороге возникли Черногоров и предгубисполкома Платонов с дюжиной бутылок пива в руках.

– Ага, попались! – весело воскликнул Кирилл Петрович и подмигнул Платонову. – А мы, Никодим, хотели попить пивка незаметно от моих домашних!

Он пристально посмотрел на дочь:

– Что с тобой, Полюшка? Сидишь туча-тучей, электричества не зажигаешь; свеча вот давно оплыла…

– Нам необходимо поговорить. Срочно, – отрезала Полина.

Черногоров вздохнул:

– Вона как… – Он скорчил Платонову шутливую гримасу. – Делать нечего, пойди, Никодим, поболтай пока с Настей – она, как будто, в гостиной устроилась.

Платонов поставил бутылки в угол и вышел, неслышно притворив дверь.

– Ну, говори поживей, что там стряслось? – подсаживаясь к дочери, спросил Кирилл Петрович.

– Почему арестован доктор Решетилов? – сухо справилась Полина.

– Ах вот оно что! – с притворным облегчением сказал Черногоров. – Как видно, ко мне уже адвокатов прямо на дом засылают. Ловко работаете, господа.

– Хочу знать, на каком основании посадили Решетилова! – повысила голос Полина.

– Хочешь знать или требуешь? – переспросил отец.

– Могу и потребовать, – твердо сказала дочь. – Я – подруга Натальи, неплохо знаю и Александра Никаноровича. К тому же я – гражданка СССР, комсомолка…

– Неужели? Еще что вспомнишь? – перебил Черногоров. – Вали, не стесняйся, в одну кучу и личное и общественное! Тут тебе любой аргумент пригодится.

Возмущение и обида вновь закипели в душе Полины. Едва сдерживая слезы отчаяния, она выдохнула:

– Это секрет?

– Ну почему же? – рассмеялся отец. – Никакой секретности. Вся история и яйца выеденного не стоит. Решетилов арестован за пособничество контрреволюционерам.

– Ложь! – выкрикнула Полина. – Александр Никанорович – лояльный Советской власти человек.

– Вот и проверим. А то – ишь, обеды для врагов закатывает, поит, понимаешь ли, кормит, разговоры опасные ведет.

Полина отвернулась и незаметно смахнула слезы:

– Ему самому были неприятны эти гости. Но он, как человек порядочный, не мог их не принять.

– Так он знал, кого принимал. И об этом с ним потолкуем.

Полина бросила короткий взгляд на неприступное лицо отца и обреченно опустила голову:

– И что ему грозит?

– Да, собственно, ничего, – развел руками Черногоров. – Коли чистосердечно поведает, как дело было, искренне осознает свою вину и раскается в совершенном – пойдет с миром на все четыре стороны.

Он попытался обнять дочь, но Полина схватила его за руки и испытующе посмотрела в глаза:

– Ты ведь знаешь, что Решетилов не враг, правда?

– Знаю, – примирительно улыбнулся Кирилл Петрович. – Успокойся, дочка, все образуется.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Возвращаться домой, в пустой флигель, где изрядно надоела каждая мелочь, Аркадию не хотелось. Он шел, не разбирая дороги, топая начищенными башмаками по замерзшим лужам, натыкаясь на невидимые ему ящики в темных товарных дворах и не обращая внимания на лай сторожевых собак.

Ристальников недоуменно перебирал в памяти сегодняшний вечер и не мог понять произошедшего. Двуличие и подлость Гимназиста никак не укладывались в его голове; на простое недоразумение выходка глубоко уважаемого им человека явно не походила; и уж на шутку – тем более. «Отчего он в день своего рождения даже не пустил меня на порог? – в который раз спрашивал себя Аркадий. – Он выглядел так непривычно смущенным, пытался извиниться. Атаман – передо мной?! Небывальщина! Будто засада у него за спиной притаилась, и не оставалось другого выхода… Может, и в самом деле, не стоило мне к нему соваться? Приглашения-то я не получал! Он сам не раз напоминал, что даст знать, когда являться. И зачем я полез?» Легкая обида все же кольнула Аркадия: