Майкл Грегорио - Критика криминального разума Страница 38

— Когда я начал преподавать в университете, — продолжал Кант, — я выиграл пари у одного коллеги, который когда-то был близким другом нашего великого математика. Он признался мне, что Эйлер сам не мог решить свою задачу. Как бы то ни было, я предложил два варианта ее решения… — Он не закончил фразы. Вместо этого Кант повернулся ко мне, взял меня за руку и спросил с заметным напряжением в голосе: — Так что вы хотели мне сообщить по поводу Тотцев?

Мгновение я не знал, что ответить. Следует ли мне сказать, что дело фактически завершено, виновные находятся в тюрьме в ожидании суда? И что «коготь дьявола», чем бы он ни был, уже не имеет никакого значения?

— Тотц во всем признался, сударь. И очень быстро, — ответил я.

С предельной осторожностью, ограничившись лишь сухим пересказом событий, из последних сил подавляя возглас торжества, рвавшийся у меня из груди, я передал Канту основные факты, почерпнутые во время допроса.

— Ну что ж, — медленно проговорил он. — Значит, за всем тем злом, которое так долго терзало Кенигсберг, скрывается политический заговор. Террористические акты, имевшие целью… — Внезапно профессор замолчал и взглянул на меня: — Имевшие целью что? Подозреваемые раскрыли свой главный замысел?

— Не очень подробно, сударь, — вынужден был признать я. — Ульрих Тотц, кажется, полагает, что страх, порожденный этими убийствами, ослабит веру народа в правителей и спровоцирует что-то вроде революции. Подозреваю, его целью были люди, известные своим неприятием французской заразы.

Кант откинулся на спинку сиденья. Его лицо буквально лучилось удовольствием.

— Ах, понимаю! Как умно с его стороны! И он, конечно же, назвал оружие, которым воспользовался для убийства Морика?

Я нервно заерзал на кожаном сиденье.

— Молоток, сударь.

Мой ответ, казалось, развеселил Канта еще больше.

— Большой молоток, Стиффениис, или маленький? — спросил он.

— Это был всего лишь предварительный допрос, — пробормотал я. Я рассчитывал добиться похвалы учителя. На деле его проницательный ум обнажил всю уязвимость моих выводов. — Тотц признал, что с другими жертвами пользовался другим оружием.

— Вот как? — Кант нахмурился.

— Он утверждает, что хватал первое, что попадалось под руку, — добавил я поспешно. — Конечно, я буду продолжать допрос до тех пор, пока не прояснятся все подробности.

— Подробности и есть самое главное, — наставительным тоном произнес Кант. — Ведь королю важно будет узнать точное число и силу его врагов.

Я так и не понял, говорил ли он это серьезно или с иронией. Я чувствовал себя, словно студент, которому преподаватель только что вернул контрольную работу со словами, что она хороша, даже очень хороша, но могла бы быть намного лучше. Внезапно Кант громко рассмеялся. Он не сказал, что его так развеселило. Своеобразная веселость профессора была для меня внове и совсем меня не успокоила, а даже скорее наоборот. Так же как и Коха, что я заметил по выражению его лица.

— Рад, дорогой мой, что вы нашли прямой путь к Истине, — провозгласил Кант. — А кстати, не спросили ли вы, случайно, Ульриха Тотца о «дьявольском когте», как его называют люди?

— Нельзя ожидать, что герр поверенный завершит расследование за один день, сударь! — вмешался в разговор сержант Кох. Его почтительное отношение к моему авторитету было столь же очевидно, как и его верность поверенному Рункену. Прусская бюрократия славится способностью создавать такой тип людей. Они покорны и услужливы до абсурда. Но часто и тупы в придачу. — Чем бы ни был этот «дьявольский коготь», — продолжал Кох, — что бы ни говорил о нем простой народ, теперь он не имеет никакого значения, профессор Кант. Ведь поверенному Стиффениису удалось разоблачить заговор.

— Любезный сержант Кох, — мягко ответствовал ему Кант, — не стоит так уж пренебрегать мнением простолюдинов. Опыт подсказывает мне, что в гласе народа значительно больше истины, чем где бы то ни было еще.

— Ульрих Тотц сознался в убийстве мальчика, — продолжал настаивать сержант Кох. — Он сознался в убийстве и всех остальных. Тут уж ничего не попишешь, герр Стиффениис поймал преступника, сударь.

К моему удивлению, Кант не выказал никакого раздражения по поводу упрямства сержанта. Он просто задумчиво кивал.

— Я вполне могу понять ваши сомнения относительно полезности того, что я намерен вам продемонстрировать, герр Кох, — заметил он. — И я ценю вашу открытость в том вопросе, в котором мой молодой друг демонстрирует лишь почтительную сдержанность. Я практически уверен, что Стиффениис разделяет ваше мнение. И потому попрошу вас обоих еще чуть-чуть потерпеть. Вам предстоит увидеть плоды самого оригинального исследования, которое я предпринимал когда-либо в своей жизни.

Мое сердце забилось сильнее. Неужели Иммануил Кант собирается показать мне то, что скрывал от лучших и ближайших друзей?

— Шедевр, я уверен, сударь, — произнес я с искренней теплотой в голосе. — Любое произведение, выходящее из-под вашего пера…

— Произведение? — На старческом лице отразилось явное удивление. — Вы ожидаете увидеть книгу, Стиффениис?

— Мир уже заждался вашего очередного творения, сударь, — ответил я.

Профессор молчал. Когда он наконец заговорил, казалось, его охватило еще большее воодушевление, чем прежде.

— Книгу… Книгу! А почему бы и нет? — произнес он, опершись подбородком на сжатый кулак. — И как же она будет называться? Ну что ж, если принимать во внимание обстоятельства, ее породившие, «Критика криминального разума», полагаю.

— С нетерпением ожидаю возможности ее прочесть! — с восторгом воскликнул я. Наш экипаж тем временем продолжал подниматься на крутой холм.

На лице Канта играла ликующая улыбка, губы приоткрылись, обнажив несколько редких желтых заострившихся зубов. Должен признаться, зрелище не из приятных.

— Вы уже наверняка успели ознакомиться с содержимым кабинета Рункена? И по-видимому, прочли донесения, сделанные им по поводу этих убийств?

— Да-да, еще вчера, — начал я с готовностью. — Они мне очень помогли, сударь. Его подозрения подтвердились в ходе допроса владельца гостиницы Тотца…

— Подозрения относительно политического заговора? То есть, по вашему мнению, причина всех убийств кроется в заговоре? — прервал меня Кант, нетерпеливо взмахнув рукой. — А вот Вигилантиус гораздо ближе вас подошел к истине! — Фразу о некроманте профессор произнес почти с гневом. — Он вас так разозлил прошлой ночью! А ведь вам стоило бы дождаться окончания. Герр Рункен — судья старой школы. Собиратель информации и только. Он рассчитывал на страх как на главный инструмент поиска истины, и иногда его метода действительно очень неплохо срабатывала. Но не в данном случае. С таким скудным воображением, каким располагал герр бывший поверенный, ему нечего было тягаться с убийцей. Вигилантиус обнаружил гораздо больше, однако вы не захотели его слушать и воспользоваться плодами его изысканий.

Я бросил взгляд на Коха. Его лицо от напряжения казалось каменным. Сержанту явно стоило больших усилий молча выслушать критику Канта и не произнести ни единого слова в защиту покойного, которому он верой и правдой служил много лет. Но одно было совершенно ясно: профессору Канту ничего не известно о кончине судьи.

— Ну-с? — не унимался Кант. — И почему вы не остались?

— Я воспринял все это как комичную пантомиму, сударь, — ответил я не очень уверенным тоном.

— И из пантомимы иногда можно узнать истину, — возразил он. — Конечно, я нисколько не сомневался, что поначалу Вигилантиус должен был вас отпугнуть, но я все-таки надеялся, что вы сможете воспользоваться кое-какой информацией, полученной от него. И официальные донесения Рункена я послал вам с той же целью.

— Простите, сударь?

Я окончательно потерял логическую нить, связывавшую его рассуждения. Что могло быть общего между Вигилантиусом и полицейскими отчетами, которые я прочел по дороге в Кенигсберг?

Кант наклонился ближе ко мне и спокойно произнес:

— Я знал, что могу положиться на ваше чувство долга. Кто способен отказаться от королевского поручения? Особенно судья, решивший укрыться в крошечной деревушке на самой окраине Восточной Пруссии. Кстати, как называется это место? Лотинген?

Какое-то мгновение я боялся, что он может задать вопрос, почему я решил никогда не возвращаться в Кенигсберг после нашей первой встречи семью годами ранее и почему не сделал ни одной попытки написать ему. Мысль о том, что профессор может знать о вмешательстве Яхманна в наши дела, повергла меня в панику. Что я мог бы ему ответить? И я начал лихорадочно подыскивать оправдания: от моего собственного слабого здоровья до — да простит меня всемогущий Бог! — серьезных заболеваний, которыми страдают Елена и дети.