Виктор Мережко - Сонька. Продолжение легенды Страница 38

— Да, — кивнул Губский. — Мы изучали маршрут несколько месяцев. Чиновник — немец по национальности и не любит нарушать однажды установленный им порядок.

— Я буду находиться в двухстах шагах от вас и подам знак, — вмешалась Кристина. — Вы же продублируете меня для господина поэта.

От неожиданного напряжения ладони Тобольского взмокли, и он вытер их о штанины брюк.

— То есть я бросать бомбу все-таки не буду?

— Вы будете участвовать в теракте! — с плохо скрываемым раздражением заявил Губский. — Но ваша задача — не ждать результата, а как можно быстрее покинуть место происшествия. Если вас схватят или выследят, рухнет вся наша конспиративная цепочка.

— К какому дню готовиться?

— Об этом не знаю даже я. Все держится в строжайшем секрете. Вас известят накануне. — Губский кивнул поэту. — Проводите господина.

Тобольский и Рокотов покинули комнату, прошли все тем же сумрачным коридором, где несколько раз столкнулись с торопящимися, чем-то озабоченными людьми, вышли на улицу.

— Что это вы вдруг так разволновались? — с насмешкой спросил поэт.

— Как-то непривычно заранее готовиться к убийству человека, — пожал плечами пан.

— Но ведь вы когда-то пошли с револьвером на некоего господина!

— То было из-за женщины.

— Считайте, история повторяется… Дежавю. — Рокотов поклонился гостю и вернулся в дом.

Тобольский не совсем уверенным шагом подошел к своей карете, не сразу смог сесть в нее, оступившись пару раз на ступеньке, потом все-таки нырнул внутрь, и кучер ударил по лошадям.

Губский наблюдал за паном из окна второго этажа и, когда за спиной возник Рокотов, с сомнением бросил:

— Хлипковат несколько. Как бы не струсил в последний момент.

— Не струсит, — оскалился поэт. — Помучается пару дней и выйдет на дело одержимым. Я знаю эту породу людей.

— Странно все-таки, — задумчиво произнес Губский. — Богат, воспитан, самодостаточен, и вдруг жажда смерти. Почему?

— Я вам могу задать подобный вопрос? — снова оскалился поэт.

— Можете. И я отвечу. Желание реванша за все унижения, которым подвергался весь мой старинный род. Род разоренный, растоптанный, униженный интригами, завистью… А у этого отшлифованного поляка что?

— Бессмысленность существования. Все есть, а главного нет. Душевной гармонии нет. А лет прожито уже немало.

— Думаю, из-за женщины, — задумчиво произнесла стоявшая позади Кристина. — Не нашел понимания у женщины, вот и решился на крайний шаг.

— Сколько он принес денег? — неожиданно поинтересовался Губский.

— Пятьдесят тысяч рублей, — ответила Кристина.

— Будем просить еще.

— Жалко будет, если не выживет, — усмехнулся поэт.

К вечеру вдруг пошел дождь. Мелкий, колючий, холодный питерский дождь. Пан Тобольский шагал вдоль Екатерининского канала в сторону Спаса на Крови, ветер рвал полы длинного пальто, шляпу едва не сдувало с головы, а лицо было мокрым от мелких капель.

Поляк вдруг остановился, развернулся и стал неотрывно смотреть на черную быструю воду за чугунным парапетом.

Со стороны одинокая фигура смотрелась на пустой набережной особенно потерянно и печально.

И лишь спустя какое-то время поодаль от Тобольского замерла вторая фигура в черном — филер. Так они и стояли, отдаленные друг от друга дождем, ветром, смыслом.

Визит Рокотова в больницу к приме был совершенно неожидан и странен. Он вошел в палату, неся в руке черный тюльпан, жестом показал Катеньке, чтобы удалилась, та удивилась, но послушно вышла в коридор, а поэт проследовал во вторую комнату.

Артистка спала. Спала крепко, отвернув голову к стене.

Поэт осторожно положил тюльпан на белоснежный пододеяльник, и в этот момент Табба открыла глаза.

Она настолько не поверила своим глазам, что в какой-то миг закрыла их, а когда распахнула вновь, увидела опять перед собой господина поэта.

— Вы? — прошептала она.

Он печально улыбнулся и склонил голову.

— Прошу простить за неожиданный визит.

— Я рада… — прошептала она. — Я крайне счастлива. Это так странно. — Глаза ее были круглыми от застывших слез. Увидела на пододеяльнике черный тюльпан, взяла его, повертела перед глазами. — Почему черный?

— Мой цвет, — пожал тот плечами. — К тому же он символизирует печаль.

— Печаль? В чем печаль, если вы пришли? Я бесконечно рада вам.

— Я отбываю.

— Отбываете? — то ли испугалась, то ли крайне удивилась артистка. — И куда же, если не секрет?

— Далеко. Похоже, очень далеко.

— И сюда больше не вернетесь? — с немым ужасом спросила Табба.

— Похоже, что нет. Поэтому пришел попрощаться.

Девушка вдруг стала плакать, прикрыв лицо одеялом; поэт ничего не предпринимал, лишь смотрел на вздрагивающий пододеяльник, ждал.

Наконец прима достаточно успокоилась, открыла лицо, жалобно произнесла:

— Я помру без вас.

Марк улыбнулся, вдруг прочитал лирические, печальные строки:

Я беру в руки КрестИ бреду на Голгофу!..Как Россия моя,Как Святая моя.Я опять беру КрестИ опять на Голгофу…[3]

— Все равно умру, — повторила Табба, глядя перед собой стеклянными глазами. — Вот увидите.

— Не увижу, даже если умрете, — усмехнулся поэт. — Слишком буду далеко.

— А у меня мать тоже воровка, — неожиданно призналась прима.

— Почему — тоже?

— Но вы ведь вор.

Он подумал, задумчиво пожал плечами.

— Наверно, вор… Все мы воры. Воруем друг у друга. Кто больше, кто меньше. И кто во имя чего.

— Моя мама — знаменитая воровка, — с неожиданной гордостью продолжила прима.

— Знаменитая? — удивился Рокотов. — Это кто же?

— Сонька Золотая Ручка.

Поэт внимательно посмотрел на девушку, и было непонятно, поверил он ее словам или нет.

— Вы ее видите часто?

— Нет. Я от нее отказалась.

— От матери?

— И от матери, и от сестры… И даже прокляла.

Рокотов неожиданно уронил голову на грудь и сидел так какое-то время неподвижно.

— Никому не признавайтесь, — хрипло, сдавленно произнес он.

— О матери?

— О том, что прокляли. Это страшнее, чем убийство. Проклятие способно в самый неподходящий момент настичь вас. — Резко поднялся, спешным шагом двинулся из палаты, затем неожиданно остановился. — Я был проклят матерью! — Он постоял, глядя на девушку тяжелым взглядом, вдруг перекрестил ее и, не сказав больше ни слова, покинул палату, оставив Таббу в полной растерянности и оцепенении.

Княжна, Андрей и Михелина прогуливались по Крестовскому острову. Катались на маленьких смешных пони, кружились на карусели, взбирались на деревянные, гладко отполированные горки и с визгом катились вниз.

Кузен Анастасии все время был рядом с Михелиной, оказывал ей знаки внимания, в необходимых случаях нежно поддерживал ее под ручку, на давая свалиться наземь.

Княжна радовалась прогулке, свободе, простору, а особенно тому, что Михелина нравилась Андрею.

Она просто любовалась ими.

Однажды воровка едва не упала с качелей, кузен успел подхватить ее, лица их оказались так близко, что еще какой-то миг — и мог случиться поцелуй.

Оба смутились, Андрей поцеловал руку девушки, повернулся к застывшей в ожидании кузине.

— Анастасия, я, похоже, влюблен.

Михелина попыталась деликатно прикрыть его губы ладонью, но он отвел ее руку.

— Клянусь. Я даже не представляю, как покину вас.

— А ты не покидай, — пожала плечиками Анастасия. — Василий Николаевич поможет тебе.

— Нет, — печально улыбнулся юноша. — Есть жизнь, есть любовь, но выше всего этого — долг!.. — Повернулся к Михелине, ненавязчиво привлек ее. — Вы ведь дождетесь меня, мадемуазель Анна?

— Я буду ждать, — улыбнулась она.

— А если это будет не через месяц и не через два?

— Все равно буду ждать, — ответила молодая воровка и прикоснулась губами к его щеке.

Гаврила Емельянович в задумчивости расхаживал по кабинету, глядя на носки своих лаковых штиблет и как-то совсем не обращая внимания на стоявшего возле двери Изюмова.

Артист чувствовал себя совершенно не в своей тарелке, не знал, куда девать руки и чего ждать от директора театра.

Тот вдруг круто изменил направление, подошел к артисту почти вплотную.

— Вы ведь все это сочинили? — спросил директор, глядя в глаза Изюмову.

— Нет, — сглотнул тот. — Святая правда.

— Врете. Этого не может быть, потому что не может быть никогда!

— Они сами мне об этом сказали.

— Бред, фантазии, чушь, больное воображение!.. Вы хотя бы представляете своим комариным умом, что́ все это значит для театра, для поклонников, для меня, для вас, в конце концов!