Луис Руис - Только одной вещи не найти на свете Страница 4

— Это лакомый кусочек, нам хорошо заплатят, — рассказывала Нурия, перебирая диски. — Но ты представить себе не можешь, сколько там работы, Алисия, у меня эти святые уже поперек горла стоят. До чего хороши твои цветы!

— А сколько я с ними вожусь!

— Перышки как у цыплят. Ага, вот, Лу Рид, отлично.

Когда Пабло и девочка еще были здесь, отношения Алисии с Нурией сводились к кратким встречам в лифте или ближайшем супермаркете, а также к болтовне о различных диетах, которая порой продолжалась за чашкой кофе или кружкой пива в скромной маленькой квартире Нурии на четвертом этаже, стены которой мирно делили меж собой Рене Магритт и Джимми Хендрикс. Прежде, когда Алисию обременяли семейные обязанности, она не отваживалась совать нос в жизнь Нурии, заполненную суетой, красками и инструментами, хотя до встречи с Пабло все это до известной степени составляло и жизнь Алисии — беззаботной и безалаберной, свободной и независимой студентки Алисии. Теперь события странным образом сблизили их, и казалось, уже ничто не мешает Алисии наслаждаться молодой свободой. Но теперешняя свобода была ущербной, отравленной прошлым, которое искалечило Алисию, превратив в уродливую копию прежней студентки. Тягучий голос Лу Рида осыпал оскорблениями порочного трансвестита. Алисия вытащила пачку «Дукадос» и закурила. Нурия считала, что именно таким вот образом может отвлечь подругу, и поэтому сидела на ковре, поставив бутылку на столик, слушала музыку и подробно описывала злоключения минувшего дня. Нурия обладала слишком мощной и переменчивой энергией, чтобы растрачивать ее на сетования по поводу собственных или чужих невзгод, она предпочитала не зацикливаться на них, в ней главенствовала животная потребность дышать и оберегать свое «я», поэтому при любых обстоятельствах она попивала пиво и болтала о всякой ерунде.

— А это еще что такое?

— Опять придурки с верхнего этажа колотят. Думаю, концом швабры.

Стук повторялся каждые пять секунд, заглушая подгоняемый ударником голосок Лу Рида, который вязко повторял одно и то же: «Babe, you’re so visius». Стук был глухим, и от него мелко дрожала бахрома на китайской лампе.

— Ну и козел, во дает! — Нурия явно разозлилась. — Скажи, разве это громко?

— Да нет. Им просто нравится издеваться над людьми, я ведь отлично слышу их голоса в четыре часа утра, как будто они у меня в гостиной переговариваются. Но все равно, сделай чуть потише.

Нурия восприняла грубые протесты соседей как недопустимое посягательство на собственную свободу и, крутя в руках последнюю бутылочку пива, предложила спуститься к ней и послушать что-нибудь еще. Алисия молча отказалась — она сделала такой жест руками, словно пыталась оттолкнуть от себя некий таинственный предмет, прогнать кого-то или развеять запах, который мог пропитать пустоту между пальцами; потом она с неспешным старанием начала собирать тарелки и бутылки, как поступают, когда хотят намекнуть гостям, что пора, мол, им отправляться восвояси. Но Нурию такими штучками было не пронять. И Алисия, в пятый раз услышав приглашение, потерянно закурила и с воловьей покорностью кивнула в знак согласия.

— Пошли. — Нурия завязывала распущенные волосы в хвост. — К тому же поглядишь на скульптуру, о которой я тебе рассказывала. Она очень хороша, но в каком состоянии… Обрыдаться можно!

Мастерская, которую Нурия делила с двумя коллегами, небольшое помещение в квартале Санта-Крус, позволяла принимать на реставрацию довольно много предметов искусства, но время от времени кое-какую работу приходилось из-за тесноты брать домой. Нурия снесла пару стен у себя в квартире и за счет соседних комнат расширила площадь гостиной, превратив ее в мастерскую — по виду нечто среднее между лабораторией и столяркой. Первое, что заметила Алисия, ступив в прихожую, был острый запах нашатыря с примесью какого-то странного сладковатого аромата, от которого у нее сразу потекли слюни. В глубине комнаты, рядом с балконом, она увидела верстак, вокруг горой лежали деревяшки и вороха стружек; почерневшая печь прилепилась к стене, из нее тянулось в сторону лоджии сложное устройство из кирпича; фуганки, рубанки, стамески в беспорядке валялись по полу вместе с пустой жестяной банкой из-под пива и полупустыми пакетами из фольги. Нурия пересекла гостиную, чтобы включить магнитофон, по дороге прихватив кассету с «Morrison Hotel», и кивком указала Алисии на фигуру, робко притулившуюся в углу, на стопке газет. Напротив высился сложный аппарат — нечто с мотором и пульверизатором, похожее разом и на фумигатор, и на огнемет. Время соскоблило краски с плаща Пресвятой Девы, покалечило ей руки, лишило одного глаза, и теперь на лице Богоматери застыло трогательное выражение мольбы, отчего она напоминала сироту-калеку. Нурия набросала план, весь состоящий из углов и линий, а поверх плана ярким фломастером весело начертила крестики, много крестиков. Принимая протянутый стакан — кроме плоховатого вина, в холодильнике ничего не нашлось, — Алисия глянула на лист бумаги. Это был план церкви.

— Церковь Пресвятой Девы де ла Сангре, — сказала Нурия. — Ты наверняка тысячу раз проходила мимо.

— Да, но внутрь никогда не заглядывала.

— Туда уже много лет как почти никто не заглядывал. Она закрыта для посещения. Там все в жутком состоянии. Смотри: крестик на моем плане — скульптуры, которые предстоит отреставрировать.

— Да, она очень красивая, — сказала Алисия, наклоняясь, чтобы рассмотреть лицо сиротки; кошмарная черная трещина пересекала лоб Девы Марии, зацепив левый глаз.

— Только видишь, каково ей. — Нурия вздохнула, — У меня тут есть рентгеновские снимки; во время двух предыдущих реставраций было вставлено четыре гвоздя, чтобы не отвалилась голова, а я хочу заняться рукой. И повозиться тут придется как следует. Я уже устроила ей ванну из укрепителей, потом проверю, насколько еще надежно дерево, а пока обрабатываю специальными газами. Термиты, точильщики — этих незваных и настырных постояльцев надо постараться выселить в первую очередь. Поэтому здесь такая вонь. Налить тебе еще?

Усталость окончательно лишила Алисию воли, и она покорно, без возражений подчинялась чужим решениям. В такие минуты она спешила укрыться на полоске ничейной земли, в какой-то мере заменявшей забвение: здесь слова не достигали слуха, и ни один даже самый случайный жест не нарушал покоя, словно его убивали электрическим разрядом, пущенным из подземелья — глубокого и мерзкого, которое никому и никогда не удавалось засыпать. Но, едва коснувшись пальцами стакана, протянутого Нурией, Алисия вздрогнула, будто она в этот миг сама себе завязывала лентой глаза и нарушала невыполнимый приказ — очистить память, вместо этого она жульническим образом перетасовывала то, что там хранилось. Она тотчас нацепила на лицо лучшую из найденных в загашнике улыбок, поставила стакан рядом с фумигатором и расцеловала Нурию в обе щеки.

— Уже уходишь?

— Да.

В самом центре напряженной тишины Джим Моррисон ожидал солнца: «I’m waiting for the sun».

— Ну как ты?

— Все в порядке.

Пальцы Нурии пыталась освободиться от присосавшихся к ним щупальцев красного клея.

— Правда? Но ты не стесняйся, если что вдруг понадобится…

Алисия послушно кивнула. Проще всего было со всем соглашаться, бездумно кивать головой и, главное, ничего не вспоминать, поставить заслон лавине уродливых воспоминаний, из-за которых она пренебрегала непреложным долгом — жить. Нет ничего проще, чем сказать «да», и вообще всегда очень просто что-нибудь сказать; говорение — самая гибкая и легко адаптирующаяся часть нашего существа.

— Да, если что понадобится… — Алисия подставила щеки под быстрые поцелуи Нурии. — До завтра.

Перешагивая через ступени, она поднялась на свой этаж, левая рука шарила в кармане кожаной куртки, нащупывая ключи и зажигалку. Алисия остановилась перед дверью, глотнула воздуха, потом сунула в рот сигарету. Ее приводила в отчаяние принятая на себя — или навязанная себе — обязанность непрестанно терзать собственную душу, словно только так и можно смягчить угрызения совести; ее бесило то, что она сама заставляет себя страдать, словно только так можно быть на высоте той любви, какой когда-то одарили ее ныне покойные муж и дочь. Вместе с тем полное бесчувствие, о котором она мечтала и ради которого стольким пожертвовала, казалось ей самым страшным из предательств — все равно что не сыграть назначенную тебе роль в трагедии, когда все остальные уже исполнили свои партии и покинули сцену. Она сделала первую затяжку и тотчас заметила, как соседняя дверь тихонько приоткрылась и в щелке появились два глаза. Дверь распахнулась настежь, и сгорбленное, морщинистое существо радостно заулыбалось ей из прямоугольного проема.

— Добрый вечер, Лурдес.

— Добрый вечер, детка. Погоди-ка, не закрывай!