Дмитрий Дивеевский - Дровосек Страница 41

Хаим знал, что Шура глубоко равнодушен к судьбам своей страны, но подобные перспективы могут его обеспокоить – он поймет, что ему в этих планах просто нет места. Это обидно – быть одним из авторов развала СССР и ничего не получить. Ведь будет же дележ власти и богатств.

Понятно, что какая-то часть нового поколения русских станет сотрудничать с новыми хозяевами, ведь им понадобятся администраторы, менеджеры, программисты и так далее. Но то будут новые русские, не знающие объединяющего национального порыва, думающие только о своем желудке и своей мошонке, считающие американскую историю эталоном становления цивилизации. А вот тем, кто раньше находился на руководящих высотах, места уже не найдется. Партократы не способны вести нормальную политику и нормальную работу. Это, по сути дела, извращенцы, не знающие, что такое истинные ценности. Поэтому место Бабакина – на пенсии. На пенсии американского Конгресса, конечно, но не более того.

Такие перспективы обычно обижают агентуру, иногда делают ее даже недееспособной. Но что поделать, Бабакин – всего лишь одноразовый патрон, нужный для поражения старого строя. В новом строе ему места нет. Но пока он свою главную роль еще не сыграл, следовало обходиться с ним весьма деликатно.

Несмотря на напряженную программу, Горбачев нашел сорок минут, чтобы поговорить с послом. Они уединились в зале для высокопоставленных гостей перед вылетом Михаила Сергеевича из столицы Норвегии, и разговор получился неожиданно дружеским. Член Политбюро не важничал, не пытался говорить истинами. Напротив, в его пытливых глазах читалось стремление осмыслить бурно меняющуюся современную обстановку, найти верное направление развития страны и партии. Конечно, он вспомнил статью Бабакина, и именно она стала причиной их разговора. Ведь в той давней публикации Шура поднимал руку на самое тяжелое наследие сталинского периода – консерваторов, удушающих любую свежую мысль, любую попытку переосмыслить происходящее в современном ключе.

– Помню, помню, Александр Михайлович, твою статью. Громкая была история, немало шуму ты наделал, молодец. Многие тогда не понимали, что ты сумел вперед заглянуть, да и я тоже, грешным делом, тогда этого не понимал, знаешь ли. А вот годы прошли, прошли годы – и прав ты оказался, действительно, нельзя против истории идти. Надо в ногу с ней шагать, и тут, я тебе скажу, сделать предстоит очень много. Осмысление новых реалий нам всем предстоит очень большое, а без этого – никуда…

Бабакин слушал разглагольствования свежеиспеченного члена Политбюро, отвечавшего за сельское хозяйство, и понимал, что американцы правы. Горбачев уже примеряет на себя шубу государя, иначе с какой стати он стал бы говорить о вещах, бесконечно далеких от колхозной темы.

Шура вспомнил тезисы, которые вместе с Гольдштюкером проигрывал перед встречей с Мишкой. Он усмехнулся и спросил:

– А что, разве на Старой площади еще осталось кому думать?

Вопрос был подготовлен неслучайно. Было решено, что Шура может показать свою обиду за ссылку и скептическое отношение к кремлевским деятелям. Только умеренно, без надрыва.

Горбачев остро взглянул на него сквозь очки и не спеша, выбирая слова, ответил:

– Есть и на Старой площади узкие места, знаешь… Не тебе об этом спрашивать. Но не о них речь. Речь о влиянии на умы рядовых коммунистов. Речь о выработке новых подходов, знаешь ли, к политике. Надо, так сказать, толкать вперед и теорию, и практику. Надо головные институты загружать передовой работой. Я тут подумал и хочу тебе должность директора института Мировой политики и экономики предложить. Надо, чтобы из этого места свежие идеи пошли, чтобы оно пользу приносило, оно же в центре идеологии находится, знаешь, а толку немного пока, совсем немного.

Шура понял, что пробил его час. Он снял очки, аккуратно протер их кусочком замши и, глядя прямо в глаза Горбачеву, спросил:

– А не боишься, Михаил Сергеевич, бунтаря на пароход брать? Я ведь за правду и в темницу пойду.

Михаил Сергеевич рассмеялся и ответил:

– Как раз таких у нас и не хватает сейчас. Будем вместе, понимаешь ли, бороться. А коли надо будет, и в темницу вместе пойдем.

«Пойдешь ты в темницу, тетерев лысый», – подумал Шура и сказал:

– Тогда бери меня к себе, Михаил Сергеевич. Все, что могу, отдам на благо Отчизны.

Он провожал Горбачева до трапа, а в душе его бурлила радость. Судьба неожиданно повернулась к нему лицом. Конечно, дело не во второстепенной должности директора института. Дело в личной дружбе с человеком, который почти неизбежно станет новым главой государства.

Когда Шура доложил об успехе Гольдштюкеру, тот не проявил видимого восторга, а деловито сказал:

– План начал осуществляться. Имей в виду, Горбачев – человек быстрый, он может вызвать тебя в Москву в скором времени. Надо готовить условия связи на Россию.

– Ты что, с ума спятил? В Москве я с вами не встречался и встречаться не буду. КГБ нас выследит и подвесит за яйца в течение месяца. Категорически нет.

– И как же ты представляешь сотрудничество с нами? Или, может быть, ты решил сказать нам «до свиданья»?

– Это ты поначалу меня за дурака принимал, но сейчас-то, надеюсь, мнение у тебя изменилось. Если мы с Мишкой дело до катастрофы доведем, где я прятаться буду? Кроме Америки, у меня вариантов нет. Поэтому сотрудничать не прекратим, а встречаться будем во время моих командировок за границу. Благо, сейчас члены ЦК по всему миру шастают, ну а мне как директору мирового института и сам Бог велел. А четырех-пяти встреч в год нам с тобой хватит, чтобы стрелки подвести. Что без толку воду-то толочь. Все ведь ясно.

Через два месяца чета Бабакиных покинула столицу северной страны и вернулась в Москву. Как и много лет назад, Шуру переполняло ликование. Только теперь, имея за спиной большой опыт, он ничем этого ликования не выдавал.

Глава 8

1988 год. Аристарх читает статью Бабакина

В стране творилась небывалая вакханалия черных сил. Гигантский пропагандистский вал раскатывал паровым катком пролетарскую империю, не оставляя ни одного положительного момента во всей ее семидесятилетней истории. Многие люди, до недавних пор полагавшие, что жили в нормальной стране с нормальным народом, впадали в депрессию и безнадежность. Узнавать о себе так много плохого было невыносимо трудно. Страна приближалась к состоянию психоза.

Было неспокойно и Аристарху. Его, отсидевшего немалый срок в лагерях, не пугали человеческие страсти. Как часто ему приходилось видеть столкновение характеров, граничащее с убийством, как много самых низких и самых высоких людских черт открыла ему зона. Но сейчас, читая захлебывающиеся ненавистью статьи в «Огоньке» и центральных газетах, слыша истерический надрыв новых разоблачителей и ясно улавливая нотки фальши в их голосах, он понимал, что начала слабеть вся оснастка советского корабля. Куда бросит этот корабль, если оснастка окончательно обрушится? Большинство новых критиков еще вчера были видными советскими публицистами и политиками. И вдруг, словно по какому-то волшебству, они изменили свое мировоззрение, стали на себя не похожи. Ясное дело, что они отрабатывают новый заказ, просто заказчик поменялся. Аристарху приходилось сталкиваться с такой категорией людей в лагере. Там быстро открывалось, что вместо настоящего стержня внутри у них спрятано всего лишь приспособленчество, а зона ломает приспособленцев жестоко и безжалостно. Из них делают лагерных париев, презираемых каждым. Были среди диссидентов и сильные духом люди, но странным образом, сегодня их голосов не слышно. Они получают свободу, уезжают в Израиль или Америку, но по какой-то неведомой причине не путаются с коротичами и голембиовскими. Видно потому, что знают настоящую цену свободе. Комлев всерьез думал о том, что сегодняшним оракулам, прежде чем выскочить на самые высокие перестроечные трибуны, стоило бы при советской власти хлебнуть немного лагерной похлебки. Глядишь, дело пошло бы по-другому.

Еще Аристарх радовался тому, что после долгой душевной тундры у него, наконец-то, все сложилось на личном фронте. После выхода из заключения пять лет назад он поселился неподалеку от Дубравлага в старинном русском городке Темникове, который по необъяснимой прихоти хозяев политической карты СССР был отнесен к территории Мордовии. Мордва населяла здесь кое-где округу, а в Темникове во все века обитали русские. Вообще среди горожан уже многие века неискоренимо жила версия, согласно которой к зачатию первых темниковцев приложил руку (или что там еще) Илья Муромец.

Темников, как и любой старинный русский город, не таил своих корней и не стыдился своего происхождения. Здесь до сих пор можно было увидеть бабушек, приходивших на рынки в самотканых сарафанах своих матерей, кое-где на окнах продолжали красоваться ситцевые вышитые занавески и герани, а свадьбы и другие праздники сопровождались голосиситым криком тальянок, частушками и плясками народа посреди улицы.