Маргарет Дуди - Афинский яд Страница 44

— Слышал, — согласился тот. — Бесстыжие юнцы, вы учите жить своих отцов и дедов, а мы делали такое, что вам и не снилось! Афинские девушки уже не те, что прежде, не так изящны и обольстительны. Теперь в моде дерзость. На мой вкус, не к липу это женщине.

— Отец! — вскричал Никерат. — Неужели ты станешь отрицать, что Фрина — прекраснейшая женщина на свете? Кузнец Хрис отлил ее статую из чистого золота!

— О, Фрина, — проговорил старик. — Да. Она исключение из правил. Эта девушка расцвела внезапно, словно летний цветок. Я помню ее совсем крохой: босоногая, со ступнями, израненными о колючки шиповника, носилась она по полям и лугам, собирая на продажу каперсник. Ее семья жила совсем бедно. Но даже тогда она была хорошенькая, как картинка, с голосом звонким, словно пение соловья. И вот ее краса стала распускаться, как бутон.

— Ты становишься поэтом, отец, — с нежностью сказал Никерат.

— Нет, я не поэт. Но… о, малышка Фрина! Она была приветлива со всеми и всегда напевала, перепрыгивая канавы да пробираясь сквозь заросли шиповника и папоротника. То, что происходит, — позор, да, ужасный позор! Малышка Фрина!

Престарелый отец Никерата был не одинок. Самые разные люди вспоминали жизнь Фрины: ее детские годы, юность, зрелость. Кузнец, который задолго до обвинения взялся отлить золотую статую гетеры, решил было, что его усилия пропали даром. Он напрасно тревожился. Интерес к Фрине, и до того немалый, лишь возрос. Фрина — женщина, которая готовилась предстать перед судом, — стала своеобразной диковинкой, будоражившей всеобщее любопытство.

— Я думаю, — сказал мне Аристотель, — поправь меня, если я не прав, но, чтобы помочь Гипериду, я должен сам увидеть Фрину.

— И ты туда же, — рассмеялся я, внутренне похолодев. А вдруг Фрина разболтает Аристотелю, что я был у Трифены? Нет, ерунда, она же не знает моего имени.

Аристотель неверно истолковал мое молчание.

— Я не собираюсь глазеть на нее, Стефан, — возмутился он. — Мне нужно понять, что она из себя представляет, прежде чем давать советы Гипериду. Он в таком отчаянии, что с радостью согласился встретиться со мной, правда, совсем ненадолго и без свидетелей, но я хочу проверить, так ли хорош мой совет.

— Фрина будет не одна, — предупредил я. — С ней все время какая-то старуха, а также друзья и покровители.

— Что ж, думай обо мне, как о Сократе, который решил поговорить с прославленной гетерой Федотой. Услышав, что любые слова меркнут перед красотой этой женщины, он отправился к ней, сказав: «Тогда я должен увидеть ее собственными глазами, ибо невозможно судить о ее красоте по рассказам». И он непринужденно говорил и шутил с ней.

Я не понял, шутит Аристотель или говорит серьезно, а он добавил:

— Я не жду и не требую беседы с глазу на глаз.

— Ты слышал, что Фрина в тюрьме? — спросил я. — До недавнего времени ей было позволено оставаться под домашним заключением. Но по настоянию обвинителей, за три дня до судебного разбирательства ее посадили в тюрьму под усиленную охрану, объясняя это тем, что хотя Фрина свободнорожденная, все же она не является ни афинянкой, ни женой или матерью гражданина. У нее нет ни собственности, ни земли, которые были бы залогом, ни знатных родственников, желающих за нее поручиться. Так что Фрина сейчас в тюрьме.

— Знаю. Ты хочешь пойти со мной?

— Я? Нет! Суди сам о красоте Фрины. Я лучше погляжу на золотую статую, — заявил я.

Итак, в тот день мы разошлись в разные стороны: Аристотель отправился в тюрьму, дабы узреть Фрину во плоти, а я — в лавку кузнеца, дабы полюбоваться на ее золотую копию. Нынче, за два дня до суда, здесь собралась огромная толпа любопытных. Те, кто знал Фрину, и те, кто ни разу в жизни ее не видел, стекались в лавку кузнеца, желая насладиться зрелищем. Среди зевак попадались женщины, причем не только представительницы определенной профессии, но и плотно закутанные в покрывала добродетельные жены, которым удалось уговорить супругов позволить им это развлечение. Мне пришлось подождать, народ валом валил в маленькую лавку и весьма неохотно выходил обратно. Наконец, я тоже смог войти и как следует рассмотреть чудесную статую. Кузнец Хрис, раздуваясь от гордости, демонстрировал свое творение. Правда, строго говоря, творение было не совсем его: за основу кузнец, непревзойденный мастер своего дела, взял бронзовую статую одного прославленного скульптора и не поскупился на материал.

Бронзовая позолоченная статуя была высокой. Разумеется, не в натуральную величину, однако достаточно крупной, чтобы мастер смог передать статную фигуру знаменитой гетеры, красоту ее длинных рук и ног, изящный поворот тела, скрытого ниспадающими складками одеяния — ибо Фрина всегда выбирала такую одежду, чтобы ни одному мужчине не удалось бесплатно поглазеть на ее прелести. Но никакие покровы не могли спрятать красоту ее форм. Стремясь передать поворот головы на грациозной шее, скульптор превзошел самого себя. В чертах лица ясно узнавалась Фрина — оживленная, любопытная, готовая рассмеяться.

— Ах! — восклицали вошедшие, глядя на статую.

— Словно нимфа на рассвете! — проговорил поэтически настроенный господин.

— Как красива! Бедняжка! — вздохнул женский голос рядом со мной.

— Это сама Красота, — поучал философ своего спутника, впечатлительного юношу.

Ему явно было что прибавить, но другие посетители тоже хотели выразить свое мнение.

— Это вылитая Фрина, я вам точно говорю, — сказал пожилой гражданин, видимо, отличавшийся требовательностью и хорошей памятью.

— Жаль, что такая красота потрачена на никчемную шлюху, которая крадет мужей у честных женщин и подстрекает людей к разврату, — бросила какая-то дама.

— Ты права, — воскликнул звучный мужской голос у нее за спиной.

Я обернулся и увидел Аристогейтона в неизменном алом плаще.

— Отвратительное зрелище! — воскликнул он. — Вечное напоминание о невоздержанности и глупости афинян!

— Совершенно верно, — сказала женщина, воодушевленная такой поддержкой. — Как можно восхищаться статуей злодейки?

— Но если она… так прекрасна… как Фрина? — умоляюще спросил какой-то мужчина.

— Чушь, — отрезал Аристогейтон. — Ты извращаешь слово «прекрасный», — оратор произнес его с оттенком неприязни. — Прекрасно лишь то, что добродетельно, пристойно и создано на благо государства.

— Какая глупость! — женщина решительно махнула своей некрасивой рукой в сторону золотой статуи. — Я бы скорее умерла, чем поставила такое в своем доме.

Но вместо того, чтобы зааплодировать ей, Аристогейтон нахмурился.

— Подобное зрелище должно быть унизительно для достоинства любой женщины, — провозгласил он. — Тем более уважаемой супруги гражданина.

— Я привел ее, — стал оправдываться муж, — я хочу сказать, заставил ее пойти, только чтобы предостеречь. Чтобы показать, какой не должна стать она и наша дочь.

Глядя на этого краснощекого малого и его тощую супругу с обветренными руками, я решил, что их дочери точно не грозит опасность уподобиться Фрине. Но к чести мужа надо признать, что, вероятно, он придумал это оправдание прямо на месте, исключительно чтобы умаслить Аристогейтона. Тщетно.

— Вспомните стыд и расходитесь по домам, — бушевал он. — Все женщины, претендующие на добродетельность, должны уйти немедля! Та, что посмеет остаться, будет названа падшей — иными словами, шлюхой. И обращаться с ней станут соответственно. Уважающим себя мужчинам тоже лучше уйти.

Стоя прямо перед золотой статуей, Аристогейтон испепелял ее взором.

— Это угроза, — бормотал он себе под нос. — Угроза нашему обществу, нашим обычаям, нашим священным законам. Это оскорбление нравственности и благопристойности. Это яд!

Хрис побледнел. Видимо, он испугался, что этот хмурый гражданин в алом плаще изуродует его творение. Аристогейтон, однако, и пальцем не коснулся статуи, лишь еще раз окинул ее осуждающим взглядом и вышел. Толпа зрителей заметно поредела, зато тем, кто остался, стало лучше видно.

— По крайней мере, — проговорил пожилой философ, который теперь мог поучать своего юного друга, сколько душе угодно, — эта статуя останется, когда женщины уже не будет. Отравят ли ее цикутой или замучают на тимпаноне — об этих неприятных подробностях лучше даже не думать. Прекрасное тело — увы! — истлеет в могиле. А статуя будет жить и рассказывать следующим поколениям об истинной красоте. Это символ, который указывает на нечто большее, чем он сам. Видишь, Миртил, красота не принадлежит миру смертных.

— Так что же, Гермодор, — спросил юный Миртил, — получается, не важно, есть красивые люди или нет?

— Конечно, важно, — ответствовал бородатый Гермодор, потрепав покрытую юношеским пушком щеку ученика. — Ведь они — отрада для наших глаз. Тебе, Миртил, кого так часто зовут «прекрасным», это должно быть известно лучше других. Но человеческая красота, как и красота, которую мы можем наблюдать в неодушевленных предметах окружающего мира, — это лишь тень совершенства, недоступного нашему пониманию. Красота не исчерпывается плотью и даже столь прочным материалом, как позолоченная бронза, из которой сделана эта статуя. Красота — истина, которая угадывается, но не содержится в вещи.