Стивен Сейлор - Загадка Катилины Страница 44

— Ну хорошо. Он пришел, чтобы, как он сказал, принести извинения со стороны Цицерона — тот не может присутствовать на нашем празднике.

— Он что-нибудь еще просил у тебя?

Пока я колебался с ответом, глаза Вифании так и разгорелись.

— Я так и знала! Что ему нужно на этот раз? Это опять связано с Катилиной?

— Вифания, я прямо сказал Целию, что мое обязательство по отношению к Цицерону выполнено.

— И этот ответ удовлетворил его?

Я снова замялся. Огонь в ее глазах разгорелся сильнее.

— Я предчувствовала! Опять волнения!

— Не обязательно, Вифания.

— Как ты можешь так говорить! Ты знаешь, как я беспокоилась с тех пор, когда Диана нашла то мертвое тело? Я не хочу, чтобы это продолжалось!

— Тогда мы, вероятно, должны выполнить то, что требует от нас Целий.

— Нет!

— Да! Удовлетворить его требования — кого бы он ни представлял, Катилину или Цицерона, — или…

До меня впервые дошло, что Целий мог представлять и другую партию.

— Не нужно иметь с ним никаких дел, — настаивала Вифания.

— Он просит немногого.

— Пока, но вскоре дело зайдет слишком далеко. Когда мы оставили город, ты обещал мне, что ничего подобного не будет.

— Я и сам хотел избавиться от подобных приключений. Но все это преследует меня.

— Это другое дело. Это не твой образ жизни — делать что-то неизвестно зачем. Ты всегда был честным и открытым человеком, даже когда тебе приходилось хранить тайну.

— Ты говоришь бессмыслицу, Вифания.

— Ты прекрасно понимаешь меня!

Я вздохнул.

— Да, понимаю. Мне не подходит двуличие, которое мне навязывает Целий. Оно меня даже страшит.

Без всякой мысли, словно ребенок, я протянул руку и стал перебирать ее пальцы.

— И я тоже боюсь, Вифания. Я испуган, возмущен — и горд, и рад, потому что сегодня день тоги у Метона! Если бы только за один раз в нашей жизни случалось что-то одно, без всякой путаницы!

Настала моя очередь задуматься и рассматривать улицы.

Вифания, когда я был молод и только собирался вступить на поприще моего отца, я обещал ему одно — что никогда не использую свое искусство для поимки беглых рабов. Это было легкое обещание, и я легко сдерживал его, потому что мне и самому такая работа не нравилась. Через несколько лет я пообещал себе, что никогда не стану шпионом государства или диктатора вроде Суллы, если до этого допустит Юпитер.

Случалось, что я не испытывал особой гордости по поводу некоторых дел, иногда я не понимал, что хорошо, а что плохо. Таким уж боги сотворили этот мир — оставили многие вопросы без ответов. Но я всегда мог спокойно спать и смотреть в зеркало без угрызений совести. Теперь меня принуждают быть шпионом или, по крайней мере, сотрудничать со шпионами, и я не уверен даже в том, на кого работаю. Может быть, я агент Цицерона или оптиматов, которые символизируют государство. Или я бездумное орудие Катилины, который собирается стать диктатором, а иначе как он выполнит свои обещания отобрать и уравнять имущество? В конце концов я говорю себе — будь что будет, лишь бы мою семью оставили в покое, — и собственный цинизм пугает меня! Умный ли я, или просто безвольный, или трус?

Вифания внимательно смотрела на меня, сжимая мою руку.

— Ты не трус.

— Что же ты не убеждаешь меня, будто я поступаю мудро?

Вифания отдернула руку. Потом положила подбородок на кулак и посмотрела на улицу. Она говорила спокойным тоном, который не оставлял никаких сомнений.

— Сердцем ты понимаешь, что я догадываюсь — над нами повисло что-то очень таинственное и ужасное. Я женщина — что я могу сделать? Метон только-только вступает в зрелый возраст. Экон тоже молодой, и у него своя жизнь здесь, в городе. Так что тебе решать, муж. Слово за тобой.

Я вздохнул, моргнул и подумал: «Неужели эта женщина была когда-то моей рабыней?»

Носильщики остановились на восточном конце Форума, недалеко от бань. Согласно обычаю, женщины остались там ожидать нашего возвращения. Метон с улыбкой вступил на Священную дорогу. О чем бы они ни говорили с Руфом, предмет их разговора был гораздо приятней нашего с Вифанией.

Ведомая Руфом, наша маленькая группа двинулась по самому сердцу Рима. Пробираясь сквозь толпу торговцев, избирателей, политиков и праздных гуляк, мы миновали Дом верховного понтифика, где молодой Цезарь справлял свои обязанности, и прилегающий Дом девственных весталок, где десять лет тому назад Катилина совершил неблаговидный поступок; прошли мимо храма Весты, где в очаге богини горит вечный огонь, мимо храма Кастора и Поллукса, где хранятся образцы мер и весов. Мы миновали трибунал комиссий, где разбиралось дело Азувия — наше первое предприятие с Луцием Клавдием. Мы подошли к Ростре — ораторской платформе, украшенной носами кораблей, захваченных в сражениях, откуда политики вещают перед массами и адвокаты выступают перед судом. Здесь выступал молодой Цицерон, защищая Секста Росция, обвиняемого в отцеубийстве, что и положило начало его известности; я собирал ему доказательства.

В то время над площадью возвышалась огромная конная статуя Суллы — но недолго; несколько лет тому назад Сенат постановил убрать ее. За Рострой находилось здание Сената, где сегодня Цицерон в очередной раз будет убеждать сенаторов в необходимости отмены выборов, а Катилина будет защищать себя от обвинений в перевороте.

На площади толпился народ. С Ростры вещал какой-то политик — один из оптиматских кандидатов на пост консула, судя по его своеобразной риторике, хотя я и не мог сказать, кто именно — Мурена или Силан. Но он не один охотился за избирателями. Везде, где только можно было найти возвышение, стояли ораторы и обращались к народу. В некоторых местах их речь сменялась бурным обсуждением, а порой оратора даже пытались стащить с импровизированной трибуны. Люди ругались, плевались, иногда дело доходило до драки — в общем, Рим накануне выборов.

Очевидно, считалось, что чем больше свита оратора, тем больший он имеет вес, поэтому каждый политик был окружен огромным числом своих приверженцев, не считая клиентов, рабов и охранников. Казалось, что на площади присутствует несколько не смешивающихся между собою групп, дело которых — выкрикивать одобряющие возгласы в адрес своего оратора, независимо от того, что он произносит, и негодующе кричать на враждебного. В воздухе пахло насилием; мне представился кипящий котел, вода в котором вот-вот перельется через край.

Наша группа во главе с Руфом сохраняла достойный вид. Его одеяние говорило само за себя: люди узнавали его и расступались перед авгуром. Многие знали его по имени и приветствовали; такой популярности в немалой степени способствовали его молодость и очарование, несвойственные авгурам. Муммий тоже оказался небезызвестен — многие помнили его еще по подавлению восстания Спартака, а служба у Помпея прославила его еще больше.

Метона тоже замечали — цель наша была для всех очевидна. Авгур, отец, сын, направляющиеся к Капитолию, представляли собой живописную группу, и некоторые даже принимались хлопать молодому человеку, в первый раз идущему по Форуму как полноправный взрослый гражданин. Метон смущенно улыбался. Я даже не был уверен, осознавал ли он, что хлопают именно ему.

Несколько раз нам пришлось остановиться и подождать, пока путь откроется. Тогда я схватывал обрывки жарких споров. Возле храма Кастора и Поллукса двое обсуждали инцидент в театре. Имя Цицерона насторожило мое внимание.

— …а речь, которую он произнес, выше всяких похвал! — сказал один из них.

Ерунда! — возразил второй. — Это самое худшее, что он когда-либо говорил. Ему пришлось бесславно отступить! Подумать только — защищать такое бесчестное, неримское постановление! Когда-то в театре все римляне были равны. Когда я был мальчишкой, и бедняки, и богачи сидели плечом друг к другу. Мы единодушно смеялись над шутками и страдали вместе с влюбленными.

— Так ли равны? Первый ряд всегда был для сенаторов.

— Потому что место в Сенате — знак заслуг и происхождения из лучших семей. Но почему должны быть особые места для некоторых людей — только потому, что у них много денег? Они такие же, как и я. Мы все вместе должны сидеть, а не разделяться на бедных у богатых. Разве я так дурно пахну, по мнению раздухаренного купца? Закон Отона — это скандал, позор для Рима, а если Цицерон защищает его…

— Закон Отона прекрасен, и ты понял бы это, если бы внимательно вслушался в то, что говорил Цицерон.

— Я бы предпочел слушать актера, играющего комедию Плавта — притом сидя в первых рядах, если проснусь достаточно рано, чтобы успеть их занять, и зная наверняка, что меня не вытолкают, потому что я не имею чести принадлежать к сословию всадников, как Цицерон! Почему я обязан сидеть за толстым всадником, мешающим мне смотреть на сцену?