Сыщик - Бушков Александр Александрович Страница 44

— Непрактичность свойственна творческим людям, да и то далеко не всем, — сказал Бестужев. — А инженеры — практики… Большие реалисты: цифры, формулы, математика, физика… Это, надо полагать, практичность и вырабатывает…

— Да, пожалуй. Ну что же? Дела, с какой стороны ни смотри, идут прекрасно. Для компании ему достаточно будет одного Ивана Карловича — квартира, как теперь окончательно ясно, никем не раскрыта. Часиков в девять утра я за ним приеду… вы, пожалуй что, тоже. Остальные будут ждать на вокзале. Каких бы то ни было препятствий и препон попросту нет. — В его голосе звучало удовлетворение, пожалуй, даже триумф. — Что же, Алексей Воинович, похоже, удачно все исполнили?

— Похоже на то, — сказал Бестужев. — Похоже на то…

…По лестнице дома, где он снимал квартиру, Бестужев поднимался уже совершенно трезвым, веселым, благодушным, мурлыкая под нос очередной жестокий романс:

Две гитары, зазвенев,

жалобно заныли…

С детства памятный напев.

Старый друг мой, ты ли?

Как тебя мне не узнать?

На тебе лежит печать

буйного похмелья,

горького веселья…

Он повернул ключ в замке, вошел в прихожую, почти в совершеннейшей темноте достал спички и зажег газ, повернул регулятор, чтобы синеватый огонек стал высоким и горел ровно…

И понял, что в квартире что-то не так.

Словами не объяснить, но что-то не так или кто-то? Не чувствами, а чутьем угадывалось постороннее присутствие — тем чутьем, что у людей его профессии обязано быть.

Он схватился за браунинг и собирался развернуться так, чтобы оказаться спиной к входной двери.

Удар обрушился на голову раньше, и сознание погасло.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

НА ПРЕКРАСНОМ ГОЛУБОМ ДУНАЕ

Острый, резкий запах нашатыря ворвался в ноздри, ударил под череп, Бестужев зачихал, зафыркал, замотал головой, отшатнувшись от упиравшегося в нос стеклянного пузырька. Затылок легонько стукнулся обо что-то мягкое, стеганое.

— Изволит прийти в себя, — прокомментировал кто-то насмешливо. — Живее, месье…

— В самом деле, — поддержал другой голос. — Стукнули совсем легонечко, стыдно залеживаться…

Попробовав пошевелиться, Бестужев почувствовал, что у него онемели руки. Но тут же убедился, слава богу, что ошибся — его просто крепко держали за плечи и кисти рук сидевшие по обе стороны.

Стояла почти совершенная темнота, по бокам смутно маячили силуэты, а перед ним возвышалась словно бы стена, над гребнем которой приплясывали колышущиеся пятна света. Бестужев попробовал пошевелить руками — но их стиснули еще сильнее. Он уже пришел в себя настолько, чтобы попытаться сообразить, где находится. Тесное помещение, тряска, специфический запах, огни, равномерное урчание некоего механизма…

Он просто-напросто сидел в автомобиле с поднятым верхом, и, судя по окружающему, прошло не так уж много времени с тех пор, как его ударили по голове в собственной квартире, — рассвет еще не наступил, хотя близился.

Его конвоиров мотало и трясло на сиденье, а вместе с ними и Бестужева — судя по всему, авто неслось со значительной скоростью, не менее верст пятидесяти в час. Глаза понемногу привыкли к темноте, и Бестужев разглядел справа сплошную стену деревьев, а слева тянулось нечто, напоминавшее чащобу, каких в окрестностях Вены немало до сих пор. Насколько можно судить по первым впечатлениям, автомобиль несся где-то в лесу. Впереди, перед глазами, была, разумеется, не стена, а сиденье, над которым возвышались головы двух человек. Один из них повернулся назад и полным иронии тоном осведомился:

— Не подскажете ли, молодчик, с каких это пор племянники английских лордов носят имя Краузе и расхаживают с российскими паспортами? Мне всегда казалось, что их должны звать как-то иначе да и подданство у них должно быть британское…

Бестужев моментально узнал голос Гравашоля. Страха не было — даже если не принимать в расчет войну, он попадал в переделки и почище. Некогда было бояться, он думал о другом…

Это неправильно. Такого просто не могло быть. Он руку мог дать на отсечение — да что там руку, голову! — что вплоть до сегодняшнего утра он, возвращаясь к себе на квартиру, не обнаруживал никакой слежки. Вообще никакой. Чьей бы то ни было. Даже если допустить абсурднейшую мысль, что Гравашоль действует в трогательном единении с графом Тарловски, это не разрешит загадки: австрийцы тоже до сих пор не обнаружили его убежища. О нем знали только свои, те, с кем он сюда прибыл, — но невозможно подозревать кого бы то ни было из них в сообщничестве с французскими анархистами. По совести, единственным слабым звеном в их компании был профессор Бахметов — он, как нынче в моде, симпатизировал либералам, о чем Охранному отделению доподлинно известно. Но, во-первых, все же либералам, а не революционерам, а во-вторых, Бахметов, все это время пребывавший словно бы наособицу, в стороне, был единственным, кто не знал бестужевской квартиры.

Так что этого просто не могло быть — и тем не менее он трясся на заднем сиденье мощного автомобиля в компании людей, с которыми предпочел бы не встречаться никогда в жизни, несомненно, обезоруженный — и никто из его сподвижников, понятно, не мог знать, что с ним произошло…

Голова почти не болела, разве что в затылке еще ныло и покалывало. Нужно было немедленно овладеть собой — окружавшие его сейчас люди обычно переступали через трупы, как через бревна… Что им нужно, тайны не составляет: местонахождение Штепанека, конечно, что же еще? Следует моментально выстроить подходящую линию поведения, надеть некую маску, достаточно убедительную, чтобы продержаться какое-то время, а потом попытаться поискать шанс — не связали же его, в конце-то концов, шанса не бывает только у мертвых, а у живого шанс всегда сыщется, нужно только не проморгать…

— Ну, что молчите, племянничек? — рассмеялся Гравашоль.

— Вы когда-нибудь слышали про усыновления? — ответил Бестужев спокойно. — Ну вот, я всего-навсего — усыновленный племянник. Бывает в жизни и такое.

Гравашоль искренне расхохотался в полный голос:

— Как истый француз, отдаю должное вашему остроумию… и самообладанию, дружище. Должны прекрасно понимать, что мы вас везем не на вечеринку с шансонетками…

— А если я начну умолять и причитать, вы меня отпустите? — огрызнулся Бестужев.

— Конечно же нет, — рассудительно сказал Гравашоль. — Вижу, вы не из пугливых. Это хорошо. Может, вы еще и здравомыслящий? Это было бы и вовсе прекрасно…

— Предположим, — сказал Бестужев.

Автомобиль замедлил ход, его несколько раз встряхнуло так, что Бестужев замолчал, чтобы ненароком не прикусить язык. Гравашоль тоже умолк — наверняка по той же самой причине. Темнота за окном приобретала светло-серый оттенок, что свидетельствовало о близости рассвета, деревья росли теперь значительно реже, зато дорога стала гораздо более ухабистой. В конце концов, пару раз форменным образом подпрыгнув, автомобиль остановился, и мотор умолк. Сидевший справа от Бестужева отпустил его руку, распахнул дверцу и моментально выскочил, в его руке тускло блеснуло оружие.

— Выходите, живо! И без глупостей! Полиции в этих местах не водится.

Бестужев вылез. За ним выбрался второй конвоир, тоже с револьвером в руке, а спереди уже подходили Гравашоль и шофер, опять-таки с оружием наизготовку. Бестужев огляделся. Автомобиль стоял возле какой-то развалюхи с настежь распахнутой дверью, висящей на одной нижней петле, и выбитыми оконными рамами. Вокруг росли деревья, местность была дикая — а совсем близко раздавались какие-то непонятные звуки…

Да ведь это река шумит! — догадался Бестужев. Плеск, журчанье, шорох воды, обтекающей коряги… То-то сыростью тянет явственно…

— Пошли, — сказал Гравашоль, ни к кому не обращаясь, и первым направился меж двумя раскидистыми вязами.

Почувствовав тычок в поясницу револьверным дулом, Бестужев почел за лучшее не сопротивляться и зашагал следом. Стало чуточку светлее, и он уже ясно различал, что Гравашоль стоит почти у самой воды. Прекрасный голубой Дунай сейчас не был ни прекрасным, ни голубым — полоса темной воды, покрытой предрассветным туманом, издававшая странные звуки, обдававшая и промозглой сыростью…