Рита Мональди - Secretum Страница 45

Одеваясь, я заметил, как моя Клоридия быстро идет к перголе. Какой прекрасной она была в праздничном платье, которое ей дали, чтобы она могла находиться здесь и наблюдать за княгиней Форано! Зная, что Клоридия где-то неподалеку, я чувствовал себя намного спокойнее и увереннее. Она тоже заметила меня и подошла ближе, чтобы сказать, что княгиня не ощущает потребности участвовать в ужине и отдыхает в беседке.

– А малышки? – спросил я, поскольку в случае родов княгини Клоридии понадобилась бы помощь обеих наших дочерей.

– Они дома. Я не хочу, чтобы они тут бегали, по крайней мере, пока идут праздники. Если понадобится, я пошлю за ними.

Я вкратце рассказал ей о переносе приезда мадам коннетабль на более позднее время и о содержании только что прочитанных мною писем.

– У меня есть для тебя кое-какие новости, – заявила она, – по сейчас мало времени. Встретимся сегодня вечером здесь.

Клоридия поцеловала меня в лоб и поспешно удалилась. Она оставила меня, снедаемого желанием узнать новости, которые за короткий срок ей удалось собрать с помощью своих женщин, но также и исполненного неизменного восхищения своей женой, ее присутствием духа.

– …Точнее говоря, это и в самом деле крайне курьезная ситуация, когда святой год впервые открывает один Папа и, Боже упаси, будет закрывать другой, – с набитым ртом заявил кардинал Мориджиа, уплетая щуку в медовом соусе. – Казус, который может наступить, если святой отец отойдет в вечную жизнь и до конца этого года придется выбирать его преемника.

– Вы, ваше преосвященство, наверное, хотели сказать – крайне печальная ситуация, – охладил его пыл монсиньор д'Асте, апостольский комиссар сухопутных войск, пережевывая фаршированную индейку по-швейцарски. – Какая вкусная индейка, как она приготовлена?

– Нашпигована мясом тунца, ваше преосвященство, с гвоздикой и палочками корицы, затем сварена в вине с водой, полита персиковым вареньем, порезана на куски, между которыми вложены дольки лимона, а потом покрыта ломтиками вареных яиц и сахаром, – с готовностью прошептал рецепт на ухо монсиньору д'Асте главный повар.

– А сейчас эта тряпка, этот кутила строит из себя отважного и поправляет людей, которые по положению выше, чем он, – с иронией прошептал князь Боргезе. Он назвал д'Асте прозвищем, каким наградил его Папа. Как я знал от Атто, Папа окрестил апостольского комиссара «монсиньором Тряпочкой» из-за его хилости.

– Крайне печально, проклятие, да, крайне печальная ситуация, это подтверждение того, что я сказал, – защищался Мориджиа, покраснев от стыда и поднося ко рту полный бокал с красным вином, чтобы запить конфуз от неправильно произнесенных слов.

– Дурак, – прокомментировал кто-то, очевидно выпивший лишнего.

Мориджиа резко повернулся, однако не обнаружил того, кто так оскорбительно отозвался о нем.

– Какой изысканный вкус у этих крабов во фритюре, – заметил д'Асте, дабы сменить тему.

– О да, превосходный, – поддакнул ему Мориджиа.

– Дурак, – снова услышал он в свой адрес, но и в этот раз виновный опять не нашелся.

– Как, собственно, прошел визит святого отца в приют для бедных детей-сирот в Сан Микеле? – спросил кардинал Мориджиа с наигранным интересом, надеясь выйти из затруднительного положения.

– О, великолепно, при большом стечении народа и многих верующих, которые хотели поцеловать его туфлю, – ответил Дураццо.

– Кстати, члены датарии[28] получили индульгенцию, подтверждающую прощение грехов, даже если во время святого года они посетят четыре храма только раз в день.

– И правильно! Пленные и больные тоже имеют особые привилегии, – напомнил кто-то на другом конце стола.

– Благословенное, мудрое решение: бедные члены датарии, нужно думать и об их положении, – подтвердил Мориджиа.

– Дурак!

В этот раз еще двое или трое гостей повернули голову, чтобы посмотреть, кто это осмелился наградить члена Коллегии кардиналов таким оскорбительным словом. Однако беседа продолжалась.

– Воистину исключительный святой год. Никогда еще в Риме не царила атмосфера такой душевной набожности. И еще никогда здесь не видели так много паломников, я бы сказал, даже в славном святом году при Папе Клименте X, правда ведь, ваше преосвященство? – обратился Дураццо к кардиналу Карпенье, который четверть века назад лично принимал участие в блестящем праздновании юбилейного года.

Семья Карпенья, кроме всего, была в родстве с семьей Спады, и это обстоятельство нынче вечером обеспечивало ему повышенное внимание.

– О да, это был необычайный святой год, да, правда, – пробормотал с набитым ртом, согнувшись над тарелкой, достопочтенный Карпенья, которого возраст сделал несколько ворчливым.

– Расскажите, расскажите, ваше преосвященство, о самом приятном своем воспоминании, – подбадривали его некоторые.

– Ну да, к примеру, я помню… Да, я помню, как Мариани повелел установить в церкви Иисуса огромную скульптуру для моления святым дарам, сооружение привлекло массу народа. Это творение – прекрасное творение, поверьте мне, – изображало триумф евхаристского агнца между символами Нового Завета и Апокалипсиса, с видением евангелиста Иоанна на острове Патмос. Под ликом Бога-Отца, окутанного тысячью облаков с небесными духами и огнями, были видны семь ангелов с семью трубами, а далее агнец Божий, держащий книгу с видением Апокалипсиса Иоанну и всем нам из любви Бога к людям…

– Воистину, – согласился Дураццо.

– Святые слова, – эхом повторил монсиньор д'Асте.

– Да святится господь наш Иисус Христос, – ответили почти все (за исключением тех, у кого во рту было слишком много жареной форели, которую только что подали к столу) и перекрестились (кроме тех, кто как раз орудовал ножами и вилками для рыбы).

– Были видения ангельских хоров, – продолжал Карпенья, – изображений символов четырех евангелистов, то есть льва, орла, быка и человека. Я помню, что грудь агнца была покрыта кровью, а между серебряными и золотыми огнями было видно его сердце и внутри святое причастие, которое приходит к людям только из любви Божьей к ним.

– Очень хорошо, браво! – похвалили соседи по столу.

– Но и нынешний святой год станет примером на грядущие тысячелетия, – настойчиво подчеркнул Негрони.

– О да, несомненно: сюда все еще стекаются паломники изо всех частей Европы. Воистину, чистое и самозабвенное дело святой матери Церкви сильнее, чем любое земное владычество.

– Да, кстати, как проходит этот святой год? – спросил барон Скарлатти князя Боргезе едва слышным голосом.

– Очень плохо, – прошептал тот в ответ. – Число паломников катастрофически уменьшилось. Папа крайне озабочен. Не поступает ни единого скудо.

Ужин подходил к концу. Их преосвященства, князья, бароны и монсиньоры, зевая, прощались друг с другом и медленно уходили по аллее, ведущей к выходу, к своим каретам. Их секретари, адъютанты, сопровождающие, лакеи и слуги встали из-за своего стола, установленного поблизости, но накрытого намного скромнее, и отправились сопровождать своих господ. Места за столом опустели, и мы, держащие факелы, смогли наконец расслабить мышцы спины и живота и сменить напряженную позу, в которой вынуждены были стоять целый вечер.

Никто не заметил этого, но когда я снял с себя смешной турецкий тюрбан и поставил коптящий светильник на землю, я затаил дыхание, но не от усталости, а от ужаса.

Я сразу увидел его и мгновенно сообразил, что он сотворил. Когда он трижды обозвал кардинала Мориджиа дураком, я был готов к тому, что его строго накажут, если только сумеют поймать. Но у него было больше везения, чем ума, и никто не увидел его в тусклом свете застолья. Я оставил других слуг и пошел к ограде поместья. И тут я услышал, как он приветствует меня с обычной любезностью:

– Дурак!

– По-моему, это ты тут дурак, – ответил я, повернувшись в ту сторону, откуда, как мне казалось, доносился этот голос.

– Dona nobis hodie pane cotidianum,[29] – ответил Цезарь Август из темноты.

Во время всего ужина он летал взад и вперед над растянутым над столом навесом. Конечно, он надеялся добыть себе пару вкусных кусочков со стола, но потом, видно, сообразил, что это невозможно, иначе его обнаружат. Каждый раз, когда он просто из желания сказать гадость оскорблял кардинала Мориджиа, я покрывался холодным потом от страха. Но никому не пришло в голову, что сей насмешливый голосок принадлежит Цезарю Августу, по той простой причине, что попугай, как я уже говорил, не разговаривал ни с кем, кроме меня, и все думали, будто он немой.

Я прошел еще немного дальше через луг, надеясь, что меня не будут искать, чтобы поручить какую-то срочную работу.

– Это была очень скверная выходка, – укорял я его, обращаясь наугад в темноту, – в следующий раз они свернут тебе голову и зажарят. Ты видел эту тарелку с куропатками, которую подали на третье блюдо? Вот увидишь, так же приготовят и тебя.