Кларов Юрий - Арестант пятой камеры Страница 48

А в большой неуютной комнате, находившейся всего в нескольких десятках верст от отрядов Войцеховского, бывший начальник генерала, «главнокомандующий белыми армиями России» адмирал Колчак держал ответ перед революцией…

Склонившись над своим столом, вели стенограмму секретари. Вопросы и ответы. Десятки вопросов. Вежливых и иронических, уличающих и сдержанных. И каждый из них был пощечиной, оставляющей несмываемый след на лице Колчака.

Незаконные расстрелы политических противников, безнаказанность офицеров-убийц и офицеров-садистов, безвластие и беспредельная власть на местах атаманов и уполномоченных. Взяточничество, спекуляции, грабежи, пытки, спаленные дотла крестьянские избы, истязания, насилия…

Комиссия оперировала фактами. Их можно было от­рицать, но нельзя было опровергнуть. «Об этом ему не докладывали, против того он всегда выступал»… И только.

Допрос в отличие от предыдущих продолжался всего пять часов. Но Колчаку казалось, что он длится веч­ность…

Когда его доставили обратно в камеру, дверь кото­рой бесшумно за ним закрылась (бывший начальник тюрьмы собственноручно смазал проржавевшие дверные петли машинным маслом), Колчак чувствовал себя опу­стошенным.

Было шесть часов вечера, и под потолком горела впол­накала электрическая лампочка. Так же, как и окно ка­меры, она была защищена металлической сеткой, только не массивной, а совсем тонкой, напоминающей паутину.

Колчак лег на койку и укрылся шубой (под утро камере бывало холодно, и ему в дополнение к другим вольностям была разрешена и эта). Его лихорадило. Руки и ноги казались налитыми свинцом, и каждое движение требовало усилий. Во рту было сухо и горько, хотелось курить. Во время допроса он в перерыве выкурил лишь одну папиросу… На столике лежали аккуратно сложенные пачки, присланные в тюрьму Стрижак-Васильевым, но он не мог заставить себя встать и взять одну из них… «А что существенно?» - «Папиросы»… По крайней мере, сейчас они были для него действительно самым существенным… За дверью камеры по коридору прогрохотали шаги. Видимо, это вели с прогулки Пепеляева. Из арестованных в поезде только он, Колчак, Тимирева и, кажется, Сыромятников содержались в камерах первого этажа. Остальных - «министров», генералов и членов «верховного совещания» - разместили на втором.

После ареста Колчак никого из них не видел. Следственная комиссия очные ставки считала ненужными. Наверно, в них действительно не было необходимости. Но как бы то ни было, а адмирал испытывал в связи с этим определенное чувство удовлетворения. Ему не хотелось, чтобы генерал Матковский, директор канцелярии Мартьянов или министр иностранных дел Червен-Водали стали свидетелями его унижения. Еще меньше его устраивала встреча с Пепеляевым. На предыдущем допросе Попов зачитал членам комиссии запись разговора по прямому проводу между адмиралом и Пепеляевым накануне назначения того председателем «совета министров».

«Пепеляев. Благодарю вас за столь полное доверие и пожелания, - читал Попов. - Мои силы и даже жизнь в вашем распоряжении во имя России. Я прошу лишь, когда нужны будут более крупные люди, обеспечить меня возможностью стать в ряды ваших войск простым солдатом. Да хранит вас господь».

Учитывая показания Пепеляева на следствии, все эти громкие фразы воспринимались как неуместная шутка.

Фанфарон и ничтожество. Из него не получился ни председатель «совета министров», ни солдат…

Нет, адмирал не хотел встречи с Пепеляевым. Впрочем, сейчас ему вообще никто не был нужен, даже Тимирева, ежедневные свидания с которой оставляли горький осадок и зачастую вызывали раздражение. Самоотверженность, самоотреченность, беззаветность… Все это, само собой понятно, заслуживало глубокой признательности. И все же, если бы ее не было рядом, он бы себя намного лучше чувствовал. Лишний человек - лишний свидетель его поражения. И еще… Колчак подсознательно чувствовал, что в ее заявлении о желании разделить его участь было нечто театральное, а он всегда признавал лишь театр одного актера - адмирала Колчака. Все это было искусственным и ненужным, И не только ему, но и ей. Их отношения сложились давно. В них было все: некоторая недосказанность, которая придает терпкий привкус романтики даже банальной интрижке, короткие встречи и длинные разлуки, и ее преклонение перед ним - мужественным исследователем севера и защитником России. В отличие от того севастопольского матроса для нее существовала только одна Россия, у которой был лишь один защитник - Александр Колчак... Но… Всему наступает конец, и точка никогда не превращается в многоточие…

Итак, самое существенное сейчас лично для него - это папиросы. И они на столе. Несколько десятков пачек - подарок или, если угодно, подачка его соседа по палате, офицера и большевика Стрижак-Васильева… От койки до столика ровно два шага. Это совсем немного…

Колчак сбросил с себя шубу, встал, закурил. После первой же затяжки легко и приятно закружилась голова. Прикурив от первой папиросы, он выкурил вторую. Папиросы назывались «Атаман». На них был изображен атаман Семенов. Штабные запасались ими в Новонико-лаевске. Ими было забито все купе адъютанта. Видимо, Стрижак-Васильев взял эти папиросы в поезде.

Опять Стрижак-Васильев…

У него была не часто встречающаяся фамилия, пожалуй, даже редкая. И, просматривая в апреле 1919 года список приговоренных к расстрелу, представленный ему главным военным прокурором, Колчак подчеркнул ЭТУ фамилию красным карандашом. Желание адмирала побеседовать с осужденным показалось полковнику Кузнецову более чем странным, но в Омске уже успели привыкнуть к взбалмошности верховного правителя, и ночью Стрижак-Васильев был доставлен в особняк…

Зачем ему это понадобилось? Любопытство? Желание насладиться видом поверженного противника, одного из тех офицеров, кто, забыв присягу, пытался разрушить Россию Попытка понять психологию врага, его кредо?

Нет, тут было что-то другое… Но что именно, Колчак не знал ни тогда, ни сейчас. Он только чувствовал, что эта встреча ему необходима, и ради нее он отказал в приеме директору департамента министерства путей сообщений…

Враг России и адмирала Колчака, но враг - этого нельзя было не признать - мужественный, который никогда не встанет на колени перед победителем.

Приказывая доставить к себе Стрижак-Васильева, Колчак ожидал просьб осужденного, раскаяния, пусть даже неискреннего, вынужденного, но раскаяния… И в глубине души он уже готов был проявить великодушие и пойти навстречу этому человеку, который в силу каких-то непонятных обстоятельств сбился с единственно правильного для русского офицера пути. И если бы Стрижак-Васильев хоть как-то дал понять, что сожалеет о происшедшем, адмирал смягчил бы его участь. Но приговоренный ни в чем не собирался каяться. Колчак это понял сразу, как только Стрижак-Васильева ввели в его кабинет… И это, разрушив уже сложившуюся в воображении схему разговора («Я не отменяю приговора, я лишь откладываю его исполнение и тем самым предоставляю вам возможность кровью искупить свою вину перед Россией…»), больше всего поразило адмирала. Это и то, что во время краткой и странной беседы Стрижак-Васильев почти дословно повторил то, что ему сказал после переворота генерал Болдырев: «Вы подписали чужой вексель…»

А что если подписанный им 18 ноября вексель действительно был чужим?

Нет, это был его вексель. Вексель адмирала Колчака…

Колчак не слышал шагов. Звук открываемого замка и сухое щелканье засова заставили его вздрогнуть. На пороге камеры стоял бывший начальник тюрьмы…

Старик часто навещал его. И Колчак догадывался, что им движет не столько долг службы, сколько чувства, не предусмотренные ни одной из статей тюремной инструкции.

За годы беспорочной службы в тюремном ведомстве бывший начальник тюрьмы освоил многое, но навсегда потерял одно - способность формулировать свои мысли. А они у него были - смутные и тоскливые. И как сбегающие с холма ручейки, они стекались в одно место - «висельную камеру», где, словно в насмешку над всеми установлениями Российской империи, находился не враг государя императора, не бунтарь, потрясающий основы империи, а ее верный слуга, полный адмирал… Правда, верховный правитель мало интересовался нуждами тюремного ведомства - основы порядка и благоденствия всех русских подданных, - но все же он был неотъемлемой частью гибнущего государства, особой второго класса. Адмирал находился на вершине иерархической пирамиды, фундамент которой составляли такие чиновники, как бывший начальник тюрьмы. А кому нужен фундамент разрушенного здания?

Обычно старик обращался к арестанту «висельной камеры» со словами «господин адмирал». Но в тот вечер он в первый и последний раз употребил более привычное для него обращение…