Далия Трускиновская - Деревянная грамота Страница 5

— Вот ими-то и занимаемся! — горестно отвечал Грек. — О спасении души лишь печемся! Дельных книг на складах не найдешь — и не старайся. Вот взять хотя бы «Устав ратных, пушечных и других дел…», как бишь дальше-то?

Грек задумался, припоминая мудреное название, да и махнул рукой.

— Когда его Онисим Михайлов завершил? — спросил он Деревнина. — Не знаешь? И я не знаю! Но только было это, когда наш государь еще и на свет-то не народился! А как полагаешь — напечатан «Устав»?

— Нет, разумеется, чего его печатать? — удивился Деревнин. — Вам-то дай Бог букварей на всю Москву запасти! Устав-то не каждому нужен.

— Когда государство ведет войну, — Арсений поднял вверх перст, показывая, что скажет нечто важное, — такие книги у каждого служилого человека должны быть!

— Да есть же книга! — вспомнил подьячий. — И напечатана! Зачем еще другая?

— Есть! Более десяти лет назад, когда государь только-только на царство венчался, перевели для него с немецкого «Учение и хитрость ратного строя пехотных людей»! И велел он эту книжицу напечатать, с немецкими же рисунками! А что проку? Ее лишь любопытства ради читают. А Онисима Михайлова книга — дельная. Ее бы напечатать, рисунки гравировать хоть бы и иноземцам отдать можно!

— Да кому требуется — тот переписать закажет, — возразил подьячий. Вам же тут велено церковного круга книги печатать.

— И заказывают переписать, вон у меня переписанная стоит! — Грек показал на книгохранилище. — Монахам-то прибыток, да что они в ратном деле смыслят? С ошибками переписывают, то слово, то два выкинут. Мне сказывали, было как-то — в жалованной грамоте в государевом титуле слово случайно выкинули, так подьячего, что писал, батогами били. А в «Уставе ратных дел» слово-то, поди, поважнее того, что в грамоте!

Стенька, услыхав такую крамолу, смутился, но спорить не стал — тут у них, у книжников, свои понятия, да и не спорить они с Деревниным сюда явились.

Грек оказался въедливый — проявив воинственность своего нрава, и так, и сяк выпрашивал книжицу, насилу от него и отвязались. Посоветовали на прощание бить челом патриарху Никону — пусть велит по окончании следствия изъять деревянную грамоту из Земского приказа и передать в печатню. Государь хотя порой крепко патриархом недоволен, однако на время военных походов его на Москве за себя оставляет, так что власть у Никона немерянная.

— И точно — еретик! — тихо сказал, выйдя за ворота, Деревнин. Книжицу ему оставь! А потом и следа не найдешь! Скажет — мыши изгрызли!

Мыши были и главными вредителями, и порой — главными спасителями в приказах. Как нужно, чтобы столбцы с делом взяли да и сгинули, так, что концов не сыскать, тут мыши и приходили на помощь!

— Я сразу почуял! — не удержался от хвастовства Стенька. — Видал, Гаврила Михайлович, как я у него книжицу-то выхватил?

И похлопал себя по груди, где за пазухой лежала загадочная улика.

— Ты, Степа, молодец, — похвалил подьячий. — Да только зря мы сходили. Печатня тут ни при чем. Я-то грешным делом надеялся, что парнишка от Грека убежал и книжицу унес. Вот бы и дело закрыли. А теперь розыск только начинается… Ну, Грек! Не иначе, воеводой себя вообразил военную науку ему подавай!

Безмерно довольный, что Деревнин на равных обсуждает с ним грядущий розыск, Стенька пошел с начальником рядом, тропка меж сугробами была узкая, скользкая, плохо различимая в темноте, и они жались друг к другу, кренясь и покачиваясь, как если бы провели часа два в кружале.

— Черт бы побрал всех еретиков!.. — продолжал Деревнин, и тут из-за сугроба выметнулось черное, чуть ли не крылатое, и рухнуло на головы подьячему с ярыжкой.

Накрытые тяжелой епанчой, оба повалились наземь.

— Караул! — заорал Стенька не своим голосом.

Место было такое, где имелась надежда докричаться до стрелецкого караула. И нужно было иметь немалую наглость, чтобы еще вечером, не дожидаясь ночи, напасть на Никольской, в трех шагах от Красной площади и самого Кремля.

Кто-то треснул по епанче — надо полагать, хотел утихомирить Стеньку, а попал по Деревнину. Подьячий взвыл. Тут сверху навалилось чье-то тяжелое тело, а может, и два сразу, груз продавил епанчу до утоптанного снега, разделив Стеньку с Деревниным, и подьячий, втиснутый в сугроб, захлебнулся криком.

Уж как воры и налетчики определили, который из двух им нужен неведомо, а только к Стеньке в кромешный мрак проникла рука и ухватила за грудки тулупа, поволокла наружу. Другая же рука ловко скользнула за пазуху. Третья зажала ему горло, так запрокинув ярыжкину голову, что борода уставилась в самое небо. Тут уж было не до крика и не до караула.

Вдруг хватка ослабла, Стенька был кинут в сугроб по другую сторону дорожки, и тут же раздался скрип снега — налетчики убегали.

— Ка-ра-ул!!! — взвыл ярыжка, выкарабкиваясь. — Гаврила Михайлович! Жив?!?

Он содрал с подьячего старую и грязную епанчу, из тех, какие надевают поверх тулупов от дождя и снега в дальнюю дорогу ямщики, ухватил его за руку и стал вытаскивать из снега. Деревнин отплевывался и кашлял видать, слюной захлебнулся.

— Кто орет? — раздалось совсем близко.

— Приплелись! — злобно отвечал Стенька. — Как разбой — вас и не докличешься! Как налетчиков догнать — тут у вас брюхо и прихватило!

— Кто таков, сучий сын?! Чего лаешься?! — спросил старший караула, и тут лишь Стенька его признал.

Это были свои же соседи по стрелецкой слободе, братья Морковы. Они и в караул посылались вместе — Василий, Герасим, Иван да Борис. Старший, Ждан, собирался оставить государеву службу и уже больше занимался иными делами, торговлишкой.

— Ивашка! Бориска! Я ж это, Стенька! Сосед!

— Сосе-е-е-ед?!?

— И точно!

— Что это тут было, Степа?

— Да налетчики же! Подьячего моего поднять помогите! — потребовал Стенька. — Под руки берите! Так! Гаврила Михайлович!..

Деревнин помотал непокрытой головой.

— Шапка! — Стенька кинулся шарить в снегу, отыскал деревнинскую шапку, ударил о колено, чтобы разом выбить, и как мог осторожно нахлобучил начальству на голову. — Надобно его до приказа довести!

— До бабки-знахарки его довести надобно, — сказал Герасим. — Не пришлось бы переполох выливать!

— Сперва — в приказ!

— А чего это на вас напали?

Стенька встал в пень.

— Шапки на месте, шубы на месте, — продолжал Бориска Морков. Кошели?..

— Грамота!!! — воскликнул Стенька и замер, разинув рот.

— Какая грамота?

— Деревянная!

— Ну, брат, это не подьячему твоему, а тебе бабка переполох вылить должна!

Но Стеньке было не до шуток…

До Земского приказа добежали быстро. Крепкие братья Морковы так с двух сторон подхватили Деревнина — он и ногами, поди, снега не коснулся, по воздуху долетел. Стенька ворвался первый, всполошив подьячих до крайности. Следом внесли Гаврилу Михайловича. И началась суета вперемешку с великим возмущением.

На кого-кого, но на подьячего Земского приказа напасть?!.

В трех шагах от самого Кремля?!.

О том, что нападение-то было — на земского ярыжку, а подьячему досталось заодно, в тот миг никто и не подумал.

Земский приказ встал на дыбы!

Протасьев, неимоверно ругаясь, грохнул кулаком по столу — горшок с клеем подскочил и раскололся, все кинулись спасать готовые столбцы и чистую бумагу. Аникушка Давыдов порывался сам бежать со стрелецким караулом ловить налетчиков. Емельян Колесников грозился всю Москву вверх дном перевернуть, а особливо — Разбойный приказ, потому что налетчики уж точно пришлые, коли на человека, сопровождаемого земским ярыжкой, напасть осмелились. А ярыжку не признать — это слепым быть надо! Вон же на нем красные буквы, на самой груди, в пядень высотой! Справа — «земля», слева — «юс»!

На Деревнина вдруг напала икота. И Стеньке, пока его отпаивали ледяной водой, пришлось отвечать на все вопросы.

Тут и стало ясно, что налетчики едва не совершили смертоубийства из-за деревянной книжицы…

— Точно вытащили? — не поверил ушам Колесников.

Стенька распахнул тулуп:

— Вот тут лежала! Чуть меня, сироту, не удавили из-за этой блядской грамоты!

Осознав случившуюся нелепицу, подьячие как-то сразу замолчали…

— А грамотка-то непростая… — молвил Аникей.

— Еретическая, говорят тебе!.. — не слишком уверенно добавил Протасьев.

И тут в полной тишине из угла раздался бас:

— А мне-то как быть, батюшки, кормильцы? Товар стоит не прибранный, все разворуют!

Это напомнил о себе всеми позабытый Васька Похлебкин.

Коршунами налетели на него подьячие:

— У тебя в санях тело нашли! Что за тело? Не знаешь? Должен знать! Через это твое тело чуть людей не убили!..

— Да не знаю я ни черта!..

Ругались и разбирались допоздна.

Кто ни заглядывал в приказ — все слышали возмутительную повесть о нападении. И где! В трех шагах! На Никольской!..