Вольфрам Флейшгауэр - Пурпурная линия Страница 5

— Посмотрите ткань на свет, и вы увидите ее неправильную структуру. Я показал этот кусок одному моему приятелю, реставратору. По его мнению, эту материю соткали приблизительно около 1800 года. Для более точной оценки надо провести химический анализ ткани. Но это целое дело, к тому же весьма дорогостоящее. Как бы то ни было, картинка на холсте явно старше, чем автор найденных мною текстов. Либо он где-то нашел этот ребус, который действительно был составлен в конце восемнадцатого или в начале девятнадцатого века, либо съездил в замок Фонтенбло и срисовал эту эмблему, воспользовавшись в качестве полотна куском старинной ткани. Вам знаком замок Фонтенбло?

Я ответил, что нет.

— Ребус был нарисован на деревянной облицовке стен королевского кабинета. Сейчас это «Салон Людовика XIII». В середине рисунка находится большая буква М, обрамленная лилиями. Справа и слева от буквы расположены пронзенные стрелой буквы S, каждая из которых сверху и снизу переходит в орнамент из лилий, что вы и видите на рисунке. Белое знамя Бурбонов всегда украшали лилиями. Буква М, по всей видимости, означает Его Величество король Франции, который и придумал этот орнамент.

Я внимательно рассмотрел рисунок. Буква S была изображена крупно, с серповидными закруглениями. Стрела, пронзавшая букву, придавала картинке отдаленное сходство с символом американского доллара. Лилии были нарисованы грубо, но верно схвачены, и их нельзя было ни с чем спутать.

— А рукопись? — спросил я. — Боюсь, я не понимаю связи между нею и рисунком.

Кошинский взял у меня орнамент и бережно уложил его в коробочку.

— Да. Связь. Она настолько своеобразна, что ее, очевидно, до сих пор никто не замечал. Портрет дам в ванне, конечно, странен сам по себе. Но не менее таинственна судьба героини картины, этой самой Габриэль д'Эстре. Ее внезапная смерть за несколько дней до венчания с Генрихом IV так и не нашла вразумительного объяснения. Хотя, надо думать, что историки и искусствоведы занимались этой проблемой. Мне и самому никогда не приходило в голову искать какую-то связь между историей жизни Габриэль д'Эстре и этой картиной. Когда читаешь о том давнем событии, вся история представляется в высшей степени загадочной и таинственной. Видите ли, пресловутая картина произвела на одного моего дальнего родственника такое же сильное впечатление, как и на вас, и он оставил по ее поводу несколько заметок, и я хорошо понимаю, почему старик не мог оторваться от этой темы. Но также хорошо я понимаю, что свою работу он не закончил.

— Старик?

Кошинский виновато покачал головой.

— Вы правы. Мне следует рассказывать историю по порядку, она и без того достаточно запутанна. Перечитав рукопись дома, я позвонил в Кель и спросил, известно ли, кто ее составил. Естественно, я умолчал о том, что находка показалась мне весьма ценной. Из страха лишиться выгодной вещи кузен мог потребовать документы назад, отправить бумаги в новый архив и забыть о них за сотней неотложных дел. Я также солгал, что речь идет о своего рода эссе о религиозных войнах во Франции, что, если разобраться, было почти правдой. Возможно, кто-то собирался писать исторический роман, но, по понятным причинам, остановился на полпути. Мой телефонный собеседник предположил, что речь, вероятно, идет о набросках лекций, которые его блаженной памяти прадедушка читал в Базеле. Прадедушку звали Ионафан Морштадт. О нем мало что известно. Морштадт умер в 1912 году. Две мировые войны не только разметали по свету его потомков, но и превратили старый родовой дом в обугленные развалины, под которыми оказались погребены все семейные документы и фотографии. После воздушных налетов уцелела лишь пара коробок.

Кузен вспомнил, что в конце пятидесятых годов по почте пришел запрос от одного базельского докторанта. Ученый писал диссертацию об обществах историков и хотел знать, не осталось ли у наследников Ионафана Морштадта каких-либо материалов о нем, и если да, то не мог бы он взглянуть на них. Докторанту с сожалением ответили, что все наследство уничтожено и что, напротив, наследники будут очень благодарны, если он найдет возможность что-либо сообщить им о дорогом родственнике. В ответ пришло не менее прочувствованное письмо, в котором докторант сообщал, что о Морштадте не известно ничего, кроме того факта, что его имя упоминается в протоколах заседаний общества «Друзей истории протестантизма». В конце письма докторант выразил вежливую благодарность, и больше о нем никто не слышал. В том числе и мой двоюродный брат.

Мы углубились в лес, и Кошинский снова погрузился в молчание. Я ждал, скрывая нетерпение.

— Таким образом, из этого разговора я не смог извлечь ничего особенно интересного, — наконец продолжил мой друг, — но, во всяком случае, мне удалось узнать имя предполагаемого автора рукописи. Насколько я знаю, она никогда не публиковалась. После недолгих поисков мне удалось найти несколько ежегодных сборников упомянутого базельского общества историков, которое с 1889-го по 1906 год занималось историей протестантизма, пока из-за недостатка средств — а может быть, потому, что все его члены один за другим умерли, — не прекратило свое существование. В найденных сборниках мне, однако, не удалось отыскать ни одной статьи или заметки, написанной нашим дальним родственником. Правда, мне было незачем рыться в библиотеках. Ведь на моем столе лежала интереснейшая находка — собрание неопубликованных сочинений Ионафана Морштадта, бывшего издателя из Келя-на-Рейне и самодеятельного историка французского протестантизма. Однако чем глубже я вникал в рукопись, тем сильнее становилось впечатление, что в первую очередь я имею дело отнюдь не с историком. Кипа исписанных листов представляла собой беловики частей незаконченной книги, и у меня, естественно, возникло желание восстановить задуманный автором порядок следования глав. Я предположил, что сам старик Морштадт не вполне ясно представлял себе, какие лакуны ему предстоит заполнить и каким образом будут скомпонованы отдельные главы. Нумерация страниц подтверждала такое предположение, потому что касалась только отдельных частей. Страницы каждой следующей части нумеровались заново. После первого чтения я составил оглавление и по возможности снабдил каждую часть названием, поскольку в исходном тексте их не было. Морштадт использовал четыре типа текстов. Во-первых, это протоколы дознаний или допросов, один из экземпляров которых вы вчера видели. Кроме того, в рукописи имеются выдержки из писем, часть которых взята из Архива Медичи во Флоренции. Эти письма могут оказаться подлинными. Во всяком случае, на каждом стоит архивный номер, а источник обозначен как Mediceo Filza. Некоторые главы написаны с точки зрения всезнающего рассказчика. И наконец, рукопись содержит отрывки дневника художника, который приехал в Париж в 1598 году, чтобы стать придворным живописцем.

— Стало быть, если я вас правильно понял, речь идет о многих историях?

— Да, если угодно. Но одна из них обставлена такими фактами, как об этом во многих местах говорит и сам автор, что слово «история» в данном случае вряд ли уместно. Как бы то ни было, должен вам сказать, что после всего, что я читал об упомянутых в рукописи событиях, я все же не могу достоверно утверждать, что в ней соответствует исторической правде, а что вымышлено. Одно небо знает, какая драма разыгрывалась в Париже весной 1599 года! Тот, кто долго занимается этим случаем, по зрелом размышлении приходит к выводу, что часть так называемых исторических документов суть не что иное, как подделки. Стоит для примера привести мемуары маркиза де Рони, будущего герцога де Сюлли, в которых цитируются письма, являющиеся вымышленными с вероятностью, граничащей с уверенностью. Случай этой Эстре неясен до сего дня, и я сомневаюсь, что на истину вообще когда-либо будет пролит свет. Дело выглядит так, словно художник своей странной картиной указывает нам верный след. Однако я снова забегаю вперед, хотя и взялся рассказывать все по порядку.

Кошинский снова замолчал, правда, лишь на мгновение, только для того, чтобы привести в порядок мысли. Я приготовился к короткому изложению сути, но вместо этого он развернул передо мной целое историческое полотно.

ТРИ

И так, 1590 год. Франция почти полностью опустошена тридцатилетней религиозной войной. Генрих IV Наваррский уже год король Франции. Но что это за король — в его столице хозяйничают испанцы и Католическая лига, для которых Наварра не более чем протестантский еретик, ухитрившийся, как это ни прискорбно, пережить Варфоломеевскую ночь. Не проходит и дня, чтобы в том или ином городе королевства его не сжигали in effigie[1]. По всей стране бушует гражданская война, разжигаемая вмешательством других европейских держав. Перевес католичества удручает. На востоке Лотаринги с ненавистными Гизами, вождями Католической лиги, окопавшимися в Париже, призывают на трон Карла де Бурбона, который в том же году умирает. На северо-востоке Нидерланды, оккупированные испанцами. И наконец, сама Испания — центр Контрреформации — нависла над южной границей королевства. Филипп II Испанский использует любую возможность, чтобы с помощью военных операций углубить раскол Франции. Генрих, вернувшийся в лоно протестантства, отлучен от церкви и потерял юридическое право быть королем. В течение своей жизни он пять раз меняет вероисповедание. Очень трудно, практически невозможно отделить религию от политики. Монтень пишет, как однажды, стоя рядом с Наваррой на берегу моря, он любовался закатом солнца. На вопрос, какая религия истинна, король ответил не сразу. Он долго смотрел на море, уставив на горизонт неподвижный взгляд, а потом обернулся и произнес знаменитые слова: «Что я знаю?» Генрих был скептиком, как и большинство умных людей.