Вольфрам Флейшгауэр - Пурпурная линия Страница 50

Две дамы стояли перед ним в каменной ванне, на край которой была наброшена белая ткань. На заднем плане виднелся другой красный занавес, на фоне которого очень отчетливо выделялись оба белоснежных тела. Обе женщины были обнажены, и потребовалось некоторое время, прежде чем Виньяку удалось оторвать взгляд от безупречной красоты обоих тел и обратить внимание на удивительные жесты, которыми обменивались дамы. Женщина, стоявшая справа, смотрела прямо перед собой. Взгляд ее был устремлен в пустоту, сквозь Виньяка. Левая рука ее покоилась на краю ванны, между большим и указательным пальцами была зажата складка белой материи. Он тотчас узнал этот жест, тот самый, который он приписал герцогине на своей картине. Лицо этой женщины, тело которой был таким же прекрасным и совершенным, как у Габриэль, не имело ничего общего с лицом герцогини д'Эстре. Тем не менее эта женщина должна была изображать именно ее. Но что, ради всего святого, делает она правой рукой? Она согнула ее в локте и подняла на уровень плеча. Большой и указательный пальцы она держит таким жестом, словно между ними зажато кольцо. Правда, самого кольца не было видно. Слева, за краем ванны, располагалась другая женщина. Она сидела на краю ванны, спиной к Виньяку, но лицо ее было обращено к нему. Взгляд ее был лишен какого бы то ни было выражения, но художнику казалось, что она хочет сообщить ему какую-то тайну. Правой рукой женщина опиралась на край ванны. Левую руку она, как новобрачная, протянула герцогине, которая должна была надеть ей на средний палец невидимое кольцо.

Кто эта вторая женщина? Что за воображаемую свадьбу здесь разыгрывают? Вся сцена была обольстительной и отталкивающей одновременно. Эту картину он воспринимал как тяжкий, незнакомый аромат, соблазну которого безуспешно пыталась сопротивляться какая-то часть его существа. Потом он снова вгляделся в лица в надежде увидеть в них хоть какой-то штрих, знак откровения, но тотчас понял, что как раз в этих лицах он не должен был увидеть ничего. Женщина справа выдавала себя жестом руки, собравшей в складку покрывало на краю ванны. Но кто была та, другая? Ее тело не уступало белизной и формами телу герцогини. Создавалось такое впечатление, что вторая дама готова покинуть ванну и ждет только, когда герцогиня закончит свое движение и наденет ей на палец воображаемое кольцо. Теперь только бросилась ему в глаза бледность герцогини, беловатый, светлый оттенок ее кожи, в сравнении с теплыми тонами, в которые было окрашено тело второй дамы. И пока Виньяк широко раскрытыми от изумления глазами пытался разглядеть тайну, связывавшую оба образа, пока вопросы и догадки метались в его мозгу, как напуганные серны в предрассветном лесу, он уже знал, что возьмется писать заказанную картину, возьмется, хотя бы только из-за тайны, явленной его взору, хотя он не находил даже подобия ответов на поставленные ею вопросы.

В ушах назойливо звучали обрывки разговоров. Что? Королю уже показали эти стихи. Черт возьми. Да, в понедельник. То есть позавчера. В Сен-Жермене? Отлично, пусть знает. Пусть подумает, прежде чем жениться на этой потаскухе. Стыд и срам всему королевскому дому. Ах вот что. Хорошая шутка на Масленицу. Да и вторая не лучше. Для еретического трона подойдет и задница потаскушки. Ха-ха-ха. Где он это нашел? В оранжерее в Сен-Жермен-ан-Лэ? Да, этот листок воткнули в трещину дерева так, чтобы он не прошел мимо. И что? Что же он сказал, король? Сказал, что так же привяжет автора, только не к апельсиновому дереву, а к дубу. Ха-ха. Хорошо сказано. Да здравствует король. Долой герцогиню.

Виньяк не мог больше этого вынести. Он вскочил и принялся расталкивать туши, загородившие ему путь и мешавшие дышать своим зловонным дыханием. Он терпеливо протискивался к двери. Гвалт и не думал стихать. Каждый вопил, что взбредало ему на ум. У самого выхода одна фраза ударила Виньяка словно обухом по голове: «А после Белого воскресенья он хочет на ней жениться».

Виньяк рванулся вперед и схватил говорившего за воротник.

— Что ты сказал?

— Он сам говорил это только вчера. На банкете. Убери руки, иначе…

Еще два шага, и Виньяк выбежал из кабака. Не разбирая дороги, он опрометью бросился по улице. Вокруг валялись прокламации, около которых собирались группы оживленно обсуждавших событие людей.

Он с трудом проталкивался мимо повозок, запрудивших мостовую. Неяркое мартовское солнце тускло светило из-за беловато-серых облаков. Улица Двух Ворот находилась в пяти минутах ходьбы, но Виньяк поймал себя на мысли, что ноги, не подчиняясь сознанию, несут его в противоположную сторону. Он побежал к югу по улице Сен-Жак, добрался до одноименных ворот, после недолгих колебаний свернул вправо, потом снова налево и кинулся назад по той же дороге.

Дух его метался, и хотя он понимал, что для того, чтобы хорошенько все обдумать, надо остановиться в тихом спокойном месте и взять себя в руки, возбужденное состояние, в которое привела его прокламация, принуждало его к непрестанному движению. Вдруг в голову ему пришла одна мысль. Он стремительно перешел на другую сторону улицы, через несколько мгновений пересек реку и свернул на улицу Веннери, которая вела на Гревскую площадь, к ратуше. Оставив позади площадь, он пошел по улице Мучеников к Арсеналу. Пройдя несколько шагов, Виньяк оказался на Вишневой. Пройдя по ней небольшое расстояние, он очутился перед стеной, которая отгораживала дом итальянского финансиста от улицы. Он назвал стражнику свое имя и попросил его вызвать Валерию, девушку, которая прислуживает в этом доме. Стражник сказал, что по случаю праздника вся прислуга отпущена из дома и что лучше Виньяку прийти завтра.

Немного подумав, Виньяк вынул из кармана монету, дал ее стражнику и попросил его передать Валерии, чтобы она по возвращении отыскала господина Виньяка. Дело срочное и не терпит отлагательства. Стражник кивнул и, пожав плечами, вернулся на свое место.

Делать было больше нечего, и Виньяк пустился в обратный путь. На город неотвратимо спускались сумерки, и когда художник добрался до развилки улиц Двух Ворот и Сен-Жак, вечер уже вступил в свои права. Несколько минут Виньяк бездумно смотрел на очертания домов, обрамлявших перекресток. Но наступившая темнота принесла с собой промозглую сырость, проникавшую своими холодными пальцами до самых костей, и Виньяк наконец решил вернуться домой.

В доме было тихо. Люссак еще не вернулся. Виньяк закрыл за собой дверь и, не зажигая огня, прошел под лестницу к почти невидимой в ее тени двери, открыл ее и прошел в соседнюю комнату. Только затворив и надежно заперев дверь, Виньяк зажег масляную лампу, поставил ее на большой стол, занимавший середину комнаты, и уселся на приставленный к стене деревянный ящик.

Он окинул взглядом разложенные на столе предметы, стараясь не упустить ни одну мелочь. Но ничто не говорило о том, что в его отсутствие кто-то побывал в мастерской. На противоположной деревянной стене висели эскизы и, казалось, вопросительно смотрели на создавшего их художника. За сеткой вертикальных и горизонтальных линий угадывались силуэты двух женских тел. Другие линии, соединявшие фигуры, сходились в том месте, где дамы обменивались странными жестами.

Он с отвращением отвел взор и поглядел на кисти и другие принадлежности, разбросанные по мастерской. Нет, здесь он сможет найти лишь то, что порождено его рукой и фантазией. Возможно, все это было ошибкой, заблуждением. Кто знает, не является ли связь между его рисунком и издевательскими стихами чисто случайной? Собственно говоря, что вообще происходило с картиной после того, как ее забрали заказчики? Если бы только ему удалось поговорить с Валерией! Завтра он снова пойдет в дом Дзаметты. Он мало-помалу успокаивался. Если бы ему хотели причинить вред, то для этого можно было бы и не прибегать к такому странному заказу. Кто мог иметь интерес нанести ему такой подлый удар?

Когда смятенный разум Виньяка пришел в относительный порядок, он постарался обдумать все возможности. Если кто-то хотел с помощью картины унизить и оскорбить герцогиню, то, значит, едва ли она сама делала заказ. Следовательно, его обманул кто-то, живущий в ее доме. Но кто? В понедельник, позавчера, король, осматривая апельсиновые деревья, обнаружил пасквильный листок. Какое немыслимое оскорбление. Его возлюбленную назвали шлюхой, а ее семью — гнездом разврата. Лучше доверить наследственный трон омерзительной Католической Лиге, чем мнимым сыновьям короля, а скорее, бастардам кого-то из придворных — Ла-Варена или этого Бельгарда. Слухи о связях герцогини были так же стары, как и ее роман с самим королем, и к тому же глупы и невероятны. Обычный придворный яд, который впрыскивают всякому, кто, по мнению короля, старается взлететь слишком высоко. Во всем этом нет ни слова правды. Стал бы король обещать свою руку и сердце женщине, если бы не был уверен, что при крещении она не подсовывает ему чужих детей? Истории с Бельгардом много лет. А Ла-Варен? Этот вообще тайный иезуит. И с ним герцогиня тоже могла… мысль показалась совершенно неуместной. Известно, как все это происходит. Одно лживое слово, высказанное в горячечном бреду человеком, который на какое-то время расцветил свой разум красками потаенных желаний, и вот уже сплетня летит из уст в уста по всем гостиным, пока не достигает слуха короля, который, смеясь, отгоняет ее, как назойливую муху.