Стивен Сейлор - Загадка Катилины Страница 50

— Катилина, Катилина! — кричал Цицерон как будто обиженным голосом. — Я не прошу отменить выборы, чтобы помешать тебе быть избранным, если такова воля народа. Я не хочу препятствовать свободному волеизъявлению римских граждан! Но поскольку я все еще облечен некоторой властью, то хочу сделать все возможное, чтобы охранить людей от несчастий и бедствий. Это также относится к членам этого досточтимого собрания. И если принять во внимание сложившуюся ситуацию, то завтра будут не выборы, а кровавая бойня!

При этих словах аудитория зашумела. Благодаря превосходной акустике я мог различать в этом шуме голоса одобрения и порицания.

— Цицерон так поглощен мыслью о завтрашнем кровопролитии, — сказал Катилина, — только потому, что боится, как бы это не оказалась его собственная кровь.

— И ты станешь отрицать, что у меня есть причины этого опасаться? — сказал Цицерон. Он всем телом выразил красноречивую иронию. — Я уже спрашивал, что ты можешь сказать о тех донесениях, согласно которым ты вознамерился восстать против консулов…

— И я полностью их опроверг и снова спрашиваю тебя: что это за донесения и кто их тебе принес?

— Это тебе здесь задают вопросы, Катилина!

— Я не на судебном разбирательстве!

— Ты хочешь сказать, что формально тебе не предъявили обвинений в преступлении. Но это только потому, что ты его еще не совершил.

В зале снова зашумели.

Цицерон повысил голос:

— И только благодаря бдительности твоей предполагаемой жертвы!

Он скрестил руки и подался назад, заворачиваясь в тогу как в добродетель. Потом схватил верх одеяния и обнажил сверкающую нагрудную пластину.

Это вызвало еще больший шум. Несколько сенаторов, возможно союзники Катилины, вскочили со своих мест, некоторые из них смеялись, другие потрясали кулаками и выкрикивали ругательства. Вместо того чтобы удалиться, Цицерон шагнул вперед и постарался получше показать им пластину. Такая наглость вызвала многочисленные крики в зале.

— Они еще хуже, чем толпа на Форуме, — прошептал я Руфу.

— Никогда не видел такого беспорядка, — ответил он. — Даже во время самых жарких дискуссий сохраняется видимость правил и взаимной вежливости. Сегодня же, как мне кажется, дело едва не доходит до открытого столкновения.

Цицерон постарался, чтобы его голос не заглушали сторонники Катилины. Сила его легких изумляла.

— Отрицаешь ли ты, что составил заговор с целью убить членов этого досточтимого собрания?

— Где твои улики? — крикнул Катилина в ответ, и голос его едва был слышен среди криков его же собственных сторонников.

— Отрицаешь ли ты, что собирался убить законно избранного консула Республики в следующий же день после выборов?

— И опять же — где улики?

— Признаешь ли ты, Луций Сергий Катилина, что твоей целью является подрыв устоев государства, перемена формы правления, какими бы незаконными средствами это ни достигалось?

Катилина что-то ответил, но его голос потонул во всеобщем шуме, и тут у Цицерона было преимущество перед ним. Катилина наконец-то попытался успокоить своих приверженцев и заставил их вернуться на свои места, а сам остался стоять.

— Я заявляю, что обвинения нашего уважаемого консула нелепы! Он так волнуется за Республику, словно мать, не позволяющая уже взрослому ребенку уходить далеко от дома. Разве Республика настолько слаба, что честные выборы могут разрушить ее? Неужели он сам настолько незаменимый деятель, что без него Республика ослепнет и лишится руководства? Ах да, Цицерон видит то, чего другим так и не удается заметить, но я спрашиваю вас — хорошо это или плохо?

Раздалось несколько смешков. Напряжение понемногу спадало.

— Несмотря на то, что там думает про себя этот человек, не его консульством началась история Республики, и не с ним она закончится.

Раздалось еще больше смешков и даже несколько одобрительных криков.

Катилина горько улыбнулся.

— Не я мешаю людям высказывать свою волю, Цицерон, а ты!

Тут послышались крики и свист с противоположной стороны.

— Да, да, кто еще, как не Цицерон, настаивает на отмене выборов? И почему? Неужели потому, что опасается за собственную жизнь? Абсурд! Если кому-то необходимо убить нашего уважаемого консула, то зачем ждать дня выборов?

— Чтобы посеять хаос, — ответил Цицерон. — Запугать избирателей, оттолкнуть честных людей от участия в голосовании.

— Еще раз повторю, что это абсурд. Мы и так уже оттолкнули многих избирателей, приехавших в Рим ради голосования, тем, что отменили выборы по совету нашего консула. Прошу вас, не откладывайте более выборов!

— Выборы отменили из-за дурных предзнаменований, — сказал Цицерон. — Произошло землетрясение, и в небе полыхали молнии… — В это мгновение послышались разрозненные замечания скептиков и шипение благочестивых людей.

— Ты, Цицерон, сменил предмет обсуждения и ушел от главной темы! Итак, время первой отсрочки прошло. Теперь знамения благоприятствуют. У тебя нет причин и далее переносить день выборов.

При этих словах некоторые из сенаторов, до тех пор молчавшие, пробормотали слова согласия и степенно кивнули.

— Ну хватит, Цицерон, ты достаточно наговорился, — сказал один из самых старших сенаторов.

Его слова подхватили множество других. Цицерон отступил назад и оценивающе осмотрел ряды, словно определяя, на чьей стороне сила. Он выглядел неудовлетворенным, но, поскольку крики с требованием не затягивать дискуссию все росли, он отошел и показал на Гая Антония, который принялся читать прошение с просьбой перенести выборы и вынести порицание Катилине за попытки «разрушить государство». Тем, кто за это предложение, было предложено перейти на левую сторожу зала, тем, кто против, — остаться с Катилиной на противоположной стороне.

В этот момент Руф нас покинул, чтобы присоединиться к тем, кто против этого предложения. Я заметил, что Марк Муммий находится в группе Цезаря, Красса и его сторонников. Когда установился порядок, оказалось, что предложение Цицерона отклонили и выборы состоятся. Гай Антоний объявил результат и распустил собрание.

Зал наполнился рокотом голосов, среди которых особо выделялся громкий голос Цицерона:

— Завтра мы увидим, кто был прав. Нелегкие я предвижу времена для Республики!

— Что же за глаза такие у тебя, Цицерон, что ты видишь многое, недоступное нашим взорам? — отозвался Катилина.

Многие сенаторы замолчали, чтобы послушать разговор двух соперников. Они, возможно, и не устали еще от этого спора, но с меня было уже достаточно. Я махнул рукой Экону и Метону, чтобы мы как можно быстрее вышли и нас не застали здесь слоняющимися без Руфа. Мы выскользнули в ту же полуоткрытую дверь, в какую и вошли.

— А знаешь, что я вижу, Цицерон? Знаешь, что представляется моему внутреннему взору, когда я размышляю о Республике? Я вижу два тела…

Я неожиданно насторожился и остановился послушать. Метон удивленно посмотрел на меня, но по глазам Экона я понял, что тот догадался, в чем дело.

Голос Катилины слабо доносился до нас, как из сновидения.

— Я вижу два тела, одно худое и изможденное, но с великой головой, другое безглавое, но крепкое и сильное. Тщедушное ведет безголовое как животное на цепи. Так скажите, что произойдет ужасного, если я стану головой здорового тела? Тогда все станет по-другому.

В надлежащем контексте смысл загадки стал ясен. У меня дыхание захватило от его смелости. Убедив всех провести-таки выборы, он посмеялся не только над Цицероном, но и над Сенатом. Ведь что иное символизировало тщедушное тело с огромной головой, как не Сенат? А крепкое и здоровое тело символизировало народные массы, чьим лидером намеревался стать Катилина на пути к достижению собственных целей.

Экон тоже понял.

— Должно быть, он сошел с ума, — сказал он.

— Или очень уверен в своих силах, — откликнулся я.

— Или то и другое вместе, — степенно подытожил Метон.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

По окончании заседания площадь перед зданием Сената заполнилась свитами и рабами, кружащимися возле своих хозяев. Мы вовсе не хотели лезть в толпу. Вместо этого мы углубились в лабиринт узких улочек, тянущихся к северу от Форума, пока не дошли до того места, где оставили женщин.

Никаких извинений по поводу нашей задержки сочинять не пришлось, потому что Вифания сама только что вернулась после похода по лавкам, окружавшим Форум. Для Дианы она купила куклу с зелеными стеклянными глазами, для Менении — желто-голубой шарф, а для себя — маленький гребень из слоновой кости. Я проворчал про себя, что у меня сгнило все сено и мне теперь едва удастся свести концы с концами до следующего лета. Но как мне лишить Вифанию удовольствия пройтись по лавкам — того, что ей так долго недоставало?