А. Веста - Звезда волхвов Страница 51

— Что он там несет? — нахмурился владыка. — Вы что, заказывали самодеятельность?

— Никак нет! — по военному четко отчитался Шпалера. — Это форменное безобразие под маской самодеятельности.

— Ой вы, други — ясны соколы!Счастье есть, да бродит около, —

пел скоморох, в пояс кланяясь «народным дружинникам». Они уже две ночи подряд усмиряли неистовые страсти на месте сгоревшего рынка.

— Сердце, сердце, русской удали жилье!На тебя ли ворог точит лезвие?Цепь кандальную на кречета кует,чтоб не пело ты, как воды в ледоход.Не вздыхало бы от жаркой глубины:«Где вы, вещие Бояновы сыны?»

И люди вторили песне, плескали в ладони, просили спеть еще и бросали под ноги певцу денежные купюры.

— А ну-ка покажи, Миша, — обратился вожак к медведю, — как Шпалера взятки берет.

Медведь одной лапой прикрыл глаза, а другую протянул к толпе ладошкой вверх.

— А теперь покажи, как от народа правду прячут.

Медведь передними лапами схватил себя сзади за гачи и с размаху сел в горячую пыль, словно пряча что-то под седалищем.

Чуя спиной все это безобразие, владыка намекнул Шпалере, что скоморохов нужно срочно убрать. Часть «приданных сил» устремилась на Царев луг и взяла в кольцо скомороха. Но народ столь плотно окружил «медвежью потеху», что разомлевшие на солнце «архангелы» решили ждать конца представления.

Квит примостился в стороне от своей тайной пассии. Чтобы скоротать скучное время официальной части, он разговаривал с пожилым вежливым немцем. Рядом с немцем позировала фигуристая девица в парчовом сарафане и жемчужном кокошнике. Под пропотевшей подмышкой был зажат томик русских сказок. Квит едва узнал деваху, что дежурила неделю назад в ночном баре.

— Посмотрите на этот «Престольный праздник», это чисто русская смесь греха и святости, — ухмылялся Квит. — Опять попутали Божий дар с яичницей! Уездная Татария…

— Да, русские — народ крайностей, и в этом их спасение. Раскачиваясь на своих «русских качелях», они смогут извлечь силу из слабости и свет из тьмы. Русские умеют верить, но этого мало, чтобы спасти Россию! Я хорошо знаю ваш народ.

— А кто вы? — мельком поинтересовался Квит.

— Я коллекционер живописи и по совместительству ее знаток. О, русская школа — это сплав совести и мысли! — серьезно и с глубоким чувством говорил немец. — Помните полотно Перова «Крестный ход в Курской губернии»? Ну как же, оно есть в вашей «Третьяковке»!

Квит ни черта не помнил, но важно кивнул.

— На картине — церковное шествие с чудотворной иконой. Когда-то эта икона спасла жизнь маленькому мальчику, будущему Серафиму Саровскому. Перов жесток, как хирург, точнее как патологоанатом. Представьте себе: сжимая костыли и палки, вдоль дороги ползут безногие калеки, бредут нищие. Крепкие бородатые мужики тащат ковчег с иконой. А вдоль дороги — лысые пни: целый лес, снесенный топором, может быть еще вчера. Так «в чем вера ваша?». Зачем все это показное благолепие, если те же самые люди уродуют свою землю, продают и сводят под корень рощи и леса?

— Да-да, — рассеянно кивнул Квит.

По соборной площади, мелькая загорелыми коленками, старательно маршировали девушки-гусары с лохматыми бунчуками в руках, и Квит засмотрелся на мелькание белоснежного плиссе.

В жарком небе над площадью реяли стратостаты со слегка искаженной фотографией Плотниковой и хвостатые «змеи» с ее размашистой подписью. На краю площади, привязанные канатами, ожидали парада великолепные воздушные шары.

Детские и народные хоры, поделив между собой Царев луг, нежно и трогательно выводили песни о Родине. С дымом и шипеньем сыпался на Царев луг преждевременный салют, а навстречу ему с земли поднимался дымок полевых кухонь. За поймой Забыти собиралась гроза, тучи багровели и наливались гневом. Там погромыхивало и покряхтывало грозно, но пока вежливо, словно кулачный боец разминал мускулы перед схваткой. Вся эта картина со стороны напоминала расстановку сил перед боем.

Глотнув родниковой воды, Шпалера взялся за микрофон, дабы прочесть заготовленную речь о терпении и гражданском согласии, мягко обращенную к бунтующим горожанам, но так и не успел произнести ни слова. Перед звонким перестуком копыт дрогнул кордон внутренних войск из крутых бойцов, сваренных зноем. На соборную площадь вылетел белый орловский рысак. С запавших боков хлопьями валила пена. На коне в полном облачении восседал Стенька Разин, предводитель ночного бунта против засилья нехристей-иноземцев. За ним на площадь вылилась ватага революционной голытьбы, бомжей и безработных жителей Сосенец, тех самых, что колобродили по лесам в компании атамана, партизанили в окрестностях и наводили ужас на гостей города. Рубанув палашом по капроновым шнурам, на которых зыбились стратостаты, украшенные образом благотворительницы, он отпустил в небо ее наскучившие земле изображения.

— Прощай, моя ясная кралечка! Оторвись личиком белым от грешной земли да посмотри, моя голубушка, в небо ясное. Да и я довольно покуролесил, православные…

Разин соскочил с коня и на четыре стороны земно поклонился толпе. «Крепыши» из внутренних войск опешили, полагая, что это часть запланированного представления. В мобильной радиосвязи из-за близкой грозы случились существенные помехи, и силовики явно не успевали согласовать свои действия. Под ликующие крики дюжие мужики взялись качать атамана, явно намереваясь отправить его вслед за улетевшими стратостатами:

— Разина в мэры! Сарынь — на кичку! Шпалеру — на галеру! ОМОН — в Вашингтон! — вопила голытьба, не замечая, что к народному любимцу уже прокладывает дорогу очухавшийся ОМОН.

— Пособите, братцы! — крикнул Разин, вцепившись в корзину воздушного шара.

Его подсадили. Взмахнув палашом, Разин рубанул по корабельным канатам. Шар плавно взмыл вверх. Стрелять в дорогостоящий спортивный снаряд милиционеры не решились. Гуляка-ветер азартно поймал подброшенный в небо цветастый мячик и поволок подальше от наступающего грозового фронта, и пока дозволяло зрение, люди видели, как в мрачном поднебесье среди кучевых облаков прощально махал шапкой улетающий Разин. Далеко внизу посреди широкого зеленого луга кружились, разворачивались и вновь свивались в тугую спираль пестрые хороводы. Они расходились, ширились, захватывали все новых людей. Уже и милиционеры кружили в едином вихре, и, подхваченные буйным танцем, побросали свой товар лотошники. Бешеный хоровод вели скоморохи: жуткий танец, похожий на выплескивающийся бунт.

Чтобы не видеть всего этого безобразия, владыка отправился в собор, несколько опережая регламент. В соборе ему предстояло вскрыть «Завещание Досифея» и прочесть его народу.

Отец Нектарий уже отслужил молебен. Серебряный ковчег, украшенный самоцветами и снабженный множеством монастырских печатей, вынесли из алтаря под пение торжественных стихир. Владыка неспешно срезал красные монастырские печати и открыл крышку дарохранительницы.

Нектарий зажмурился. Из-под его темных век, в уголки скорбно сжатых губ затекали слезы, они струились по бороде и золотой цепи с распятием. Хор замолк. В напряженной тишине раздался опечаленный голос владыки Валерия.

— Братия и сестры, — он держал в руках пустой ларец. — За долгие годы завещание истлело и стало прахом, но верующее сердце всегда узрит истину…

Сусальные словеса полились в толпу, оставляя пустоту и медный привкус обмана.

Скрип древнего засова произвел бесшумное волнение в рядах клира. По собранию верующих, набирая силы, прокатилась молва, зашелестели голоса, возгласы удивления и радости.

Глава 38

Русская сказка

Купили в магазине резиновую Зину,

Резиновую Зину в корзине принесли.

Упала из корзины резиновая Зина,

Упала из корзины — испачкалась в грязи.

Даже легкая служба за монитором или пультом охраны бывает тяжела во дни всенародных торжеств и праздников, когда веселье перехлестывает аж за стены узилищ. Но малая толика радости успевает просочиться и в пересохшие уста стражников.

В свой шестисотый день рождения городок покачивался на волнах веселья и любви, как маленький расцвеченный огнями кораблик. Городской изолятор временного содержания, иначе «предвариловка», оставался чем-то вроде темного трюма, где в стороне от шалого веселья томились узники и сатанели от скуки и жары охранники.

Не дожидаясь темноты, у дверей КПЗ объявилась Зина с большой тяжелой корзиной, наполненной вкусной снедью. На самом ее днище, под банками с баварским и штабелями душистой нарезки, лежала импортная сумка. В ней прятались короткая саперная лопатка, плоская фляга с водой, моток веревок и фонари с запасом батареек.