Джеймс Риз - Досье Дракулы Страница 51

В пятницу мы покинули леди Уайльд, исполненные страха, но и решимости, с револьверами и распятиями в карманах. Была надежда: скоро выяснится, по какому пути мы отправимся в погоню за Фрэнсисом Тамблти, ибо не далее как сегодня в сумерки мы пойдем в Уайтчепел на поиски врага. Что и сделали, заглянув предварительно в «Лицеум», дабы:

1. Убедиться, что там все в порядке.

2. Замаскироваться.

3. По правде говоря, немного оттянуть неизбежное.

«Лицеум» представляет собой настоящий город в городе, и исследовать все его закутки и темные закоулки ненамного легче, чем обшарить таковые в Уайтчепеле, однако более чем поверхностный осмотр не выявил никаких нарушений. Этого, в общем-то, можно было ожидать: Тамблти уже осквернил театр, оставив в нем обгорелые трупы своих собак, и возвращение сюда не вязалось бы с его дикими привычками. И конечно же, в Лондоне у него могло быть с полсотни таких берлог.[179]

Из кабинета управляющего мы перешли в костюмерную. Оба мы, особенно Кейн, были склонны отправиться в Уайтчепел инкогнито, однако поначалу его представление об инкогнито включало, например, атласный камзол с ярлыком «Паж/Ромео и Дж.» и широкие в бедрах шаровары а-ля паша. В конце концов мне пришлось сказать, что, если он появится в Уайтчепеле, обрядившись индусом, это лишь привлечет к себе зевак, и будет гораздо лучше, если подборкой гардероба займусь я.

Спустя полчаса Кейн был облачен в черную накидку, которую я лично набросил ему на плечи, чтобы он ненароком не заметил с внутренней стороны нашивки «Джессика/Венец, куп.».

— Вот теперь то, что надо, — заявил я.

Кейн согласился, но вскоре насмешливо хмыкнул, когда я облачился в серовато-коричневый плащ и шляпу с широкими полями, уменьшенную версию которой водрузил на его голову. Затем в гримерке Генри, используя его грим — преступление, за которое Губернатор сослал бы меня на галеры, — я придал бледной коже Кейна немного… здорового румянца. В качестве завершающего штриха мы позаимствовали у Генри полумаску, ибо если бы кто и узнал Кейна, то прежде всего по его большим, широко расставленным глазам.

Наконец мы двинулись в путь, но, когда почти добрались до Майнориз, Кейн вдруг предложил мне спрятать цепочку от часов, ибо в этом районе часы — большая ценность.

— Кто вводит ближнего в искушение, тот нарывается на покушение, — заявил он назидательным тоном.

— Какой рифмоплет продал тебе эти строки? — осведомился я.

— Мне вполне под силу плести рифмы самому.

— Ну да, конечно, — поддел я его. — Не говоря уж о не менее… музыкальной прозе. Как же, читал я твои последние опусы.

Честно говоря, я был даже благодарен Кейну за его предупреждение: ведь часы, о которых шла речь, были памятью об отце, и мне не хотелось бы их лишиться. Но я все равно смотрел на своего спутника косо: мне не нравилось, что по мере приближения к Уайтчепелу он явно начинал испытывать чувство… облегчения. Даже сама поступь его стала в Ист-Энде какой-то чуть ли не беззаботной. Когда же я спросил его об этом, ответ его прозвучал как своего рода исповедь.

— Стокер, — сказал он, резко остановившись и обернувшись ко мне. — У каждого человека есть свой Уэст-Энд и свой Уайтчепел, и для меня это давно уже не просто метафора.

— Понимаю, — сказал я, действительно догадываясь, о чем идет речь.

Кейн ссылался на то время, когда он, будучи криминальным репортером и изучая лондонскую преступность, уже блуждал по этим улицам. Возможно, его слова заключали в себе и некий иной, глубинный смысл, но до меня он не дошел.

А очень скоро я, по правде говоря, растерялся, и у меня уже не было ни времени, ни желания вникать в его слова, поскольку за шутками-прибаутками мы сами не заметили, как прошли несколько кварталов, и, свернув за очередной угол, обнаружили перед собой освежеванные туши, подвешенные на крюках с мою руку размером.

Это был мясной рынок Олдгейта, со всеми характерными для него и в последнее время ставшими нам так хорошо знакомыми запахами. Вообще-то вонь должна была заблаговременно предупредить нас о приближении к этому месту, но почему-то этого не случилось. Поэтому, оказавшись там, мы остолбенели от удивления и отвращения. Так некоторое время мы и стояли, осознавая весьма неприятную параллель между подвешенными на крюках тушами, тележками с наваленными на них содранными шкурами и тем, что мы недавно видели и обоняли, когда находили трупы животных.

Нарушил затянувшееся молчание Кейн, процитировав, очень к месту, пришедший ему на память отрывок: «Знаменосцы, распустите знамена, да поосторожней, не зацепитесь за крючья мясников в Уайтчепеле, из-за них погибло немало славных знамен».[180]

Я знал, что это заимствовано из пьесы Бомонта и Флетчера «Рыцарь пламенеющего пестика», поскольку Генри, по его собственному признанию, в бытность молодым актером выступил в ней настолько отвратительно, что в Глазго партер его ошикал и освистал. С тех пор у него сохранилась стойкая неприязнь ко всем жителям Глазго, а встав во главе «Лицеума», он напрочь исключил из репертуара все творения этих двух драматургов шекспировской эпохи. Нечего и говорить, что эти слова как нельзя лучше подходили к ситуации, поэтому я ответил:

— Ну, я мог бы назвать одного злочтимого древнего, чью смерть, чью вторую смерть, я бы с удовольствием ускорил любыми средствами, даже и мясницким крюком.

— Вот-вот, — подхватил Кейн.

Скоро мы оставили мясной ряд в Олдгейте позади. Правда, то, что было впереди, могло оказаться гораздо хуже.

Уайтчепел. Лабиринт разврата. Настоящий кроличий садок, олицетворяющий все худшее, во что превращается человек, лишенный… всего, даже света. Если тут вообще уместно говорить о свете, ибо, хотя на главных улицах и имеются газовые фонари, расставлены они с такими большими интервалами, что многие уголки погружены во тьму, и хотя в обществе периодически раздаются призывы «Больше света бедным кварталам Лондона!», властями они пока не услышаны.

Интересно, а что стало бы с Уэст-Эндом, лишись он электрического освещения? Взросли бы и на этой ниве, под покровом тьмы, те же пороки? Сгинул бы и он, если использовать слова Мильтона, в «киммерийской тьме»?[181]

Но в любом случае Уайтчепел похож на то место, где наш мир соприкасается с миром тьмы, и куда же еще может обратиться взор Сета? Где еще Пожирателю Сердец охотиться на «никчемных»?

…Мне страшно за Кейна. Оторвавшись от писанины и привстав, чтобы собрать побольше сил для ее продолжения и не думать о только что написанном, я бросил взгляд через плечо Кейна на листы, по которым он водил, как мне показалось, дрожащим пером, и обнаружил, что его почерк становится куда хуже, когда рукой водят нервы. Да, я должен следить за ним, не проявятся ли и другие признаки нервного расстройства. Не исключено, что для его же блага мне нужно будет отослать Кейна из Лондона, даже если придется все делать самому.

Подвожу итог: карта Уайтчепела в действительности выходит за рамки границ, установленных властями прихода Сент-Мэри и включающих Олдгейт, Спиталфилдз и большую часть Майл-Энда. Среди тамошних названий — Фэшн-стрит, Дин-стрит, Бризерс-Хилл — попадаются весьма поэтичные вроде Цветочной улицы или переулка Ангелов. Но поэзией там и не пахнет.

На самом деле сумрачность этого района можно считать благословением, ибо темнота скрывает от взора то, что неприглядно, чего не стоит видеть, но мы видели все это второй вечер подряд, поскольку, посетив Уайтчепел в пятницу и не найдя никаких признаков Тамблти, повторили свою вылазку в субботу. А так как субботняя прогулка оказалась, мягко говоря, более насыщенной событиями, перехожу к ней.

Суббота для бедняков — день выплаты жалованья, и в субботний вечер каждый может увидеть их воздающими дань коварной чете — Виски и Джину. Рабочий люд заполняет пабы, и чем ближе к ночи, тем громче звучат там пьяные голоса, будто каждый старается заглушить хмельного соседа, а с ним заодно и собственные горести. Хмель распаляет в них плотские желания, а поскольку на улицах можно встретить немало таких же обездоленных и таких же пьяных особ женского пола, то животное совокупление без любви — в темном переулке, в подворотне, на лестничной клетке, за незапертой дверью — становится обычным завершением субботней ночи.

И когда восходит воскресное солнце, бедный рабочий люд обнаруживает, что стал еще беднее, ибо деньги, предназначавшиеся на мясо, на новые башмаки для Джонни и вообще на прожитье, потрачены полностью. Неизбежность этого цикла написана на лицах бедняков и очевидна для каждого, имеющего с ними дело, но в ту субботу это зрелище печалило меня больше, чем когда бы то ни было.

Мы вышли на Бэтти-стрит, где я видел злодея раньше: если следовать логике, это место представлялось, по меньшей мере, не худшим для наших целей, чем любое другое.