Светлана Гончаренко - Уйти красиво и с деньгами Страница 53

– Нет, нет, нет!

В одно мгновение Лиза обежала громоздкий стол с самоваром и бросилась к Ване.

– Не уезжай никуда! Не оставляй меня одну! – шептала она, и путала своими растрепанными волосами, и целовала куда попало – в губы, в щеку, в плечо, горячее под полотняной рубашкой. – Не отдавай меня им! Иначе я умру. Я умру без тебя! Я брошусь с моста! Или вену себе разрежу!

Есть рай и бесконечное блаженство, заливающее весь свет, в котором и сгореть не жаль; не сладко, а больно, не весело, а страшно; но только все прочее в мире ничего не стоит!

– Я не уеду, – ответил он. – Конечно! Ни за что! Даже, если хочешь, вместе прыгнем с моста.

– Ты не сможешь утонуть – ведь ты переплываешь Неть туда и обратно, – засомневалась она. – Лучше яд, как у Шекспира. Ах, зачем ты не отвез меня тогда на остров Буян!

Ее взрослое платье с открытой шеей, наверное, придумано было именно для такого случая. Она сама стаскивала батистовый рукав, чтобы больше захватить жару, счастья и поцелуев, без меры и стыда. Таких она раньше не знала. Теперь стало ясно, что кончились ее чары, ее капризы и желания, и началась его власть, важна была только его молодая сила. Она сама не понимала, до чего верно все написала сегодня на своей карточке. Лети все в тартарары!

Три мухи сладко ныли над крыжовенным вареньем. Слегка колыхались полосатые занавеси.

– Я никогда за него не выйду, – шептала Лиза, запрокинув голову. – Никогда! Мы убежим в Америку.

– Убежим, – соглашался практический Ваня. – У меня есть тетка в Кунгуре, богатейшая. Она добрая, она нас поймет. А не примет тетка, я работать пойду. Ведь даже неграмотные мужики с голоду не умирают. Я смогу…

– Я тоже, – отвечала Лиза. – Меня дома вечно пугают то службой на телеграфе, то народной школой. А я ничего не боюсь, даже смерти!

Они оба теперь не боялись смерти – слишком далеко унеслись в иную бездну. Даже на качелях так высоко не взмыть, чтоб вся земля осталась внизу, плыла у ног и заволакивалась золотым дымом.

С самых небес вдруг грянуло:

Когда я был ребенок,Я был ужасный плут, —Меня еще с пеленокВсе пупсиком зовут…

Небесный голос был густой и небрежный. Лиза и Ваня отшатнулись друг от друга, сумасшедшие и ничего не понимающие. Однако оказалось, что голос шел не сверху, а от черного хода фрязинского дома. Там стоял доктор Борис Владимирович, только что покинувший кухню.

– Саня! Гаша! Куда вы все попрятались? – взывал он. – Я получу обед, или мне грызть собачий сухарь?

Решительной походкой он направился к беседке, заглянул в нее и обнаружил Лизу и Ваню. Хотя они уже стояли смирно и довольно далеко друг от друга, их обескураженные лица и помятый вид все сказали опытному докторскому глазу. Борис Владимирович слегка вскинул свои черные брови-скобочки, хмыкнул, то есть извинился, и быстро задернул полосатый тик. Его шаги стали торопливо удаляться по песчаной дорожке.

– Боже, – только и сказала Лиза.

В ужасе она бросилась вслед за доктором, пытаясь на бегу заплести косу. Борис Владимирович обернулся. Его смуглое лицо было серьезно. Он приложил палец к губам:

– Тсс! Я никому ничего не скажу. Не бойся!

Лиза не знала, надо ли благодарить за такую милость. Доктор вздохнул и покачал головой:

– Бедная ты, бедная девочка! – Он смотрел на нее так, будто она была больна, причем чем-то опасным и непонятным. – Бедная… Хотя кто знает! Игнатий не даст пропасть. Деньги у него водятся – может, и ты как-то выплывешь, бедная. Бедная девочка.

Лиза не понимала, о чем вздыхает доктор. Он вдруг сказал:

– Лиза, с Анной Терентьевной я уже переговорил. С тобой тоже пора. Наверное, тебе-то в первую очередь и полагается это знать – сейчас ты в семье, кажется, главная.

Лиза насторожилась.

– Твой отец, Лиза, очень плох, – продолжил доктор. – Я думал, обойдется, но нет! У него сердце ни к черту. Он ведь перенес удар, когда «Виктория» сделала фью-фью. Жить ему недолго, знай это.

Лиза согласно качала головой, но совсем не понимала, что делать и как себя вести после такого сообщения.

– Он скоро умрет, – еще жестче определил суть дела Борис Владимирович. – Ему уже ничто не поможет. Ничто. Ты меня понимаешь?

Кажется, она поняла: все очень плохо, и она совсем одна. Правда, за нее стоят замечательные мужчины – Ваня, капитан Матлыгин и доктор Фрязин.

– Борис Владимирович, что надо сделать, чтобы поступить в городскую больницу милосердной сестрой? – спросила она быстро.

– Ух, какая ты горячая! – засмеялся доктор, и непривычная скорбная гримаса быстро сошла с его веселого лица. – Ты хочешь быть милосердной сестрой?

– Я хочу жить самостоятельно и обеспечивать себя. И тетю. И отца.

Лиза уже поняла, что выглядит крайне глупо. Доктор состроил ей рожицу:

– Про это я тоже никому не скажу, ладно? Мы потом поглядим, что делать, а пока – молчок. Одного не пойму – куда это мои пострелы запропастились?

– Они в доме, я думаю, – сказала Лиза.

– Ясно. Дочка у меня сердобольная – чай вон для вас затеяла!

Лиза покраснела.

– Но я – никому! – успокоил ее доктор и снова приложил палец к губам – Только вы уж будьте добры, сядьте там оба в беседке на стулья и поговорите о погоде: моя супруга вот-вот подъехать должна. Она дама – ух! – строгая. Вольностей не терпит!

Лиза вернулась в беседку.

– Ваня, подбери, пожалуйста, мои шпильки, – спокойно сказала она. – Я поступаю в больницу сестрой милосердия. Еще мы с тобой тайно венчаемся, как и хотели. Я сегодня же откажу Пиановичу.

Ошарашенный Ваня только спросил:

– Думаешь, все так просто?

– Конечно! Мне даже Вова Фрязин советовал сегодня – откажи. Минутное дело! Долг Пиановичу я буду выплачивать частями, когда начну служить в больнице.

Ваня покачал головой:

– Ты помнишь человека в канотье? А того, который хромает? Есть и еще один молодец, небритый, но в штиблетах с серыми гетрами. Я не ошибся: они все тебя стерегут. Заодно и меня, как нежелательную персону. Они – люди Пиановича.

– Не может быть!

Лиза готова была поверить в любые грехи Игнатия Феликсовича, кроме общения с людьми дурного тона.

– Тем не менее это правда. Я тоже не лыком шит, – сказал Ваня. – Пришлось понаблюдать за господами шпионами. Мы забавно менялись ролями: то они за мной следили, то я за ними. Несколько раз приводили меня к одному и тому же человеку.

– Ни за что не поверю, что к Пиановичу!

– Не к Пиановичу, конечно, но к Генсерскому. Это, согласись, почти одно и то же.

За последние десять минут Лиза наслушалась таких страшных и странных вещей, что голова у нее шла кругом.

– Погоди, Ваня, – сказала она. – Ты считаешь, что весь этот сброд нанят Пиановичем? Но зачем? Из ревности? Неужели той ночью они тебя хотели запугать, чтоб мы не виделись?

– Кишка у них тонка, – презрительно заметил Ваня, хотя вокруг его левого глаза еще проступали лиловые тени.

– Невероятно! – изумилась Лиза. – Ведь все это было еще до… Тогда ведь еще не лопнула «Виктория»! И отец не взял этих проклятых десяти тысяч! Без этого всего я никогда не согласилась бы идти за Пиановича. Я ничего не понимаю!

– Я тоже, – честно признался Ваня. – Правда, у меня есть одна идейка, но она такая страшная, что… Не верится!

– Скажи мне!

– Потом, когда хоть что-то прояснится. Проверить надо! Может, даже завтра.

Со стороны Почтовой зацокал копытами извозчичий экипаж. Затем топот смолк, зато послышались говор и скрип фрязинской калитки. Недовольного голоса Аделаиды Петровны нельзя было не узнать.

– Мне пора, – сказал Ваня. – Я ведь сюда огородами пришел, по огурцам и малине – надо было отрываться от шпионов. Обратно придется идти тем же путем. Ты моя?

Он спросил это спокойно, как пароль.

– Твоя! Навсегда. Насовсем.

Ваня не стал даже огибать стол, сходить со ступенек и удаляться по песчаной, далеко обозреваемой дорожке. Он просто раздвинул полосатый тик, перемахнул через перила беседки и, прошуршав сиренями, скрылся. Пропал, исчез, растворился. Над крыжовенным вареньем в тишине снова заныли мухи.

Лиза вышла в сад. У калитки встретила распаренную Аделаиду Петровну, у которой вместо пудры на щеках сделалось какое-то тесто. Под мышками у нее темнели мокрые пятна, шляпа совсем осела на лоб. Лиза теперь носила такие же тяжелые взрослые шляпы и Аделаиде Петровне сочувствовала.

– О, проклятая жара! – стонала Аделаида Петровна, передавая горничной Гаше какие-то картонки. – Я изнемогаю. Воды! Обед готов?

– Что поделаешь, милая Адичка, летом полагается жара, – весело причитал Борис Владимирович. Он на вытянутых руках, как хлеб-соль, нес в дом самую большую картонку.

Аделаида Петровна наконец заметила Лизу. Ее лицо выразило слащавое отвращение.

– Дитя мое! Вы у нас? Вы, как всегда, прелестны, – пропела она.

– Мы с Мурочкой чай пили. У вас в беседке очень мило, – ответила Лиза тем ледяным светским тоном, который приводил в восторг Игнатия Феликсовича (он находил в ее манерах нечто английское).