Еремей Парнов - Ларец Марии Медичи Страница 54

– Прямая связь?..

– Ну конечно! Вся эта древняя чертовщина с ларцом и его слугами могла свободно перекочевать к нам в Россию! Это же мост! Правда, роль подобного же моста могли сыграть и отцы-иезуиты или, скажем, идейные их противники масоны – вольные каменщики. Но не будем ломать над этим голову. Пока достаточно и того, что начало связи рыцарской чертовщины со специфическим российским колоритом могло быть положено деятельностью приорства… Это логично?

– Вполне.

– И я так думаю! А на данном этапе нам большего и не требуется. Логичность и непротиворечивость гипотезы дает нам право идти дальше.

– Но ведь историческая логика не чета нашей, сиюминутной! – спохватился вдруг Люсин. – Одно дело, когда криминалист развивает версию событий, имевших место неделю или даже год назад, другое – когда поиск направлен во тьму столетий. Ведь так? Вот ты говоришь, что перепутал Павла с Александром, но и что с того? Сейчас вот все вроде хорошо и логично, но ведь и версия с Александром казалась нам такой же? Можно ли надеяться на историческую логику?

– Ну, старик, ты смешиваешь совершенно разные вещи! Версии с Александром не было. Была просто историческая ошибка. Теперь она устранена, и осталась только одна единственная верная версия. Это ты можешь сомневаться, кто совершил то или иное деяние: Павел Иванов или Александр Сидоров. История дает нам куда большую определенность. Магистром Мальтийского ордена был не какой-то Павел Иванов, а император Павел и впоследствии его сын, император Александр, тут ни при чем. Вот что говорит история. Тут все определенно. А то, что у тебя такой плохой помощник, который все путает, тут, извини, история ни при чем!

– Ладно! Убедил, – помолчав, согласился Люсин. – Значит, тот самый, как ты говорил, дух эпохи в том и заключается, что, допустим, Павел кем-то там был, а Александр не был… И это все?

– Ой, кореш! – Березовский погрозил ему пальцем. – Ты вульгаризируешь. Нельзя быть таким злым… Я ошибся, каюсь, но ведь ошибка исправлена! Чего же ты придираешься?

– Не придираюсь, Юра. Понять хочу.

– Правда? – Березовский подозрительно посмотрел на него. Но, видимо, простодушный взгляд, которым встретил его Люсин, рассеял подозрения. – Тогда прости, тогда все в порядке…

Официантка подала вырезку. Великолепный кусок мяса, блестяще-каштановый снаружи и сочно-розовый внутри, был проложен жирными грибками, от которых подымался духовитый парок; румяная картофельная соломка еще лениво пузырилась кипящим маслом.

«Это настоящее искусство – так приготовить, – подумал Люсин, вспомнив вдруг объяснения Березовского по поводу гурмэ и гурманов, а потом, по ассоциации, и рассказ мадам Локар о картошке времен войны. – Это пустяк. Конечно, пустяк. Но через него я вижу, как отдаленное замыкается в близком, как история пронизывает сегодняшний день и… Но есть ли слова, чтобы передать это ощущение? И есть ли четкие грани между случаем и обусловленностью. В чем же здесь дело?»

Но что есть туманные философские рассуждения перед реалиями жизни, особенно если последние предстают во всей своей пленительной, так сказать, красоте? А блюдо было действительно красивым. И когда Люсин, отрезав кусочек, увидел, как брызнул розовый сок и смешался с коричневой подливкой, он уже не только потерял логическую нить, но даже не пытался ее найти. Березовский же, как истый литератор, в тех же реалиях видел прежде всего толчок для метафор. Подсознательная работа сочинителя никогда не прекращалась в его голове. Даже во сне она потаенно раскручивала деревянные колеса своих удивительных прялок. Поэтому он иногда просыпался с готовым решением какой-то мучившей его проблемы. Здесь нет преувеличения или тем более шаржа. Березовский настолько свыкся с этой постоянной раздвоенностью, что перестал ее замечать. Но когда его спрашивали, много ли он работает, он отвечал, что много, по сути всегда. И говорил при этом чистую правду. Поэтому, когда он вслед за Люсиным взялся за вилку и нож, речь его не прервалась, а привычная отточенность мысли приобрела даже некоторый блеск.

– Дух эпохи трудно передать словами. Его надо чувствовать. – Отрезав кусочек, он мимолетно подумал вдруг о феодальных баронах, разрывающих зажаренного целиком быка под закопченными сводами каменного замка. Но, повторяем, столь мимолетной была эта мысль, что он не задержался на ней, напротив, она как бы помогла подыскать новые, более убедительные слова: – Каждый раз, старик, приходится перевоплощаться! Как актер становится на время Гамлетом или, допустим, Тузенбахом, так и настоящий историк, словно при помощи машины времени, переносится в другие эпохи. Он ходит на работу, ездит в метро и троллейбусах, заправляется в столовке, но все это только видимость. Он не с нами, старик, нет! В нем незримо бушует прошлое. Иные языки, иные страсти, шум и веселье неведомых нам пиров! Это… – Он потряс ножом и вилкой.

– Это все философия… – Люсин прервал его. – Ты говорил о духе эпохи. Так?

– Но разве сейчас я говорю не о том же?! – искренне удивился Березовский.

– Нет! – жестко отрезал Люсин. – Это философия и, если угодно, лирика. Все это я и без тебя знаю. Скажи-ка мне, конечно применительно к нашему делу, в чем ты видишь конкретное – понимаешь? – конкретное отличие эпохи Павла от эпохи Александра?

– Ну, старик… – словно стыдя его, протянул Березовский и даже сделал отстраняющий жест. – Неужели надо объяснять? Во-первых, война 1812 года, она как бы…

– Стоп-стоп! – опять остановил его Люсин. – Это все ясно! Ты давай о духе, притом применительно к нашему делу.

– Значит, сугубо утилитарный подход? – Березовский был ленив и благодушен, и ему хотелось легко и изящно порассуждать.

– Сугубо. – Люсин, который, напротив, обрел после еды полную ясность мысли и был преисполнен энергии, упорно загонял его в угол.

– Хорошо. – Березовский легонько припечатал ладонь к столу. – Я постараюсь объяснить тебе. Но давай уговоримся, что ты не будешь пока вытягивать из меня больше, чем я хочу сегодня сказать. У меня, понимаешь, есть уже какие-то наметки, определенные даже подозрения. Но – ты должен понять это, ибо творчество есть творчество, – мне нельзя выбалтывать раньше срока. Понимаешь? Иначе моя версия увянет, она самому мне может разонравиться, и тогда я не смогу идти дальше. Я неясно сказал?

– Ясно, – кивнул Люсин, хотя не понял, почему версия может ни с того ни с сего увянуть.

«Правильная версия не увянет. Напротив, совместное критическое обсуждение только отточит ее! Но Юрка знает, что говорит… Очевидно, он и мыслит иначе… Ну да я же прекрасно знаю, что он интуитивист. Даже среди следователей есть такие. Вся черновая мучительная работа проделывается у них внутри, подсознательно, они выдают уже готовые результаты. Причем зачастую великолепные, которых не достигнешь кропотливым копанием. Зато если они ошибутся, то словно крушение терпят… Идут на дно, даже не пытаясь схватиться за круг или случайно уцелевшую мачту. Как правило, повторно сотворить они уже не могут… И кому-то другому приходится браться за гиблое дело, когда и время упущено, и следы успели остыть… Тут либо пан, либо пропал. Ох, чует мое сердце, устроит мне он сабантуй…»

Березовский молчал, сосредоточенно катая хлебные шарики.

– Хорошо пообедали, старик? – неожиданно спросил он.

– Отменно… Интересно, как нас сюда пустили, – ты же вроде еще не член?

– Просто физиономия моя примелькалась… Но я вроде мальтийскую историю не досказал?

– Разве? А приорство?

– Тогда, значит, осталось только закончить. Да… Год спустя Наполеон, чтобы вбить клин между Россией и Англией, подарил Павлу недавно отнятую у англичан Мальту. Так великий магистр Мальтийского ордена стал еще полноправным сюзереном средиземноморского острова… А в 1817 году мальтийское приорство в Санкт-Петербурге было закрыто. Вот тебе и дух новой эпохи! Крохотная брызга грозных мировых бурь. Но в капле отражается, как известно, мир… Это, старик, раз… Ты, кажется, меня сам и нацеливал на масонство?

– Нацеливал? Нет, я тебя не нацеливал. Просто изложил все обстоятельства дела и предоставил тебе самому делать выводы. Ведь эксперт-то ты…

– Ну ладно, неважно… Суть в том, что при Павле русские масоны процветали: он сам был первым масоном и великим мастером главной ложи, оставаясь при этом магистром католического ордена.

– Царю все дозволено?

– Нет. Масоны терпимо относились к различным религиям. Свобода совести, так сказать. Но, конечно, ты тоже прав. Царям все дозволено, особенно таким самодержцам и самодурам, как Павел… Но я, собственно, о другом. В 1823 году масонские ложи в России были надолго закрыты. Другая эпоха, приятель. Совсем другая… При Павле русская аристократия просто играла в страшные тайны и гробовые клятвы, как играют дети; при Александре же секретный ритуал масонства стал прикрытием для собраний декабристов. Улавливаешь дух эпохи?