Кэрри Гринберг - Талант марионетки Страница 56

Следователь поморщился:

– О чем вы говорите? Это самоубийство: врачи уже подтвердили это, дверь была закрыта изнутри, как и окно. На столе – предсмертная записка. Такое случается, и здесь нечего расследовать.

– Может быть, вы нашли что-нибудь странное? Необычное?

– Нет.

– Но… – Франсуа выглядел озадаченным.

– Вы знали погибшего?

– Нет, фактически я видел его всего один раз в жизни, но он вовсе не выглядел как человек, способный на самоубийство.

Мужчина развел руками.

– Если вы не возражаете, я продолжу работу, – насмешливо бросил он и закрыл дверь прямо перед носом Франсуа.

Тому ничего не оставалось, как вернуться к ожидающим его в стороне девушкам.

– Дежарден говорит, что это будет совершенно особенный спектакль, – Жюли сжимала в руках тонкую книжечку с текстом «Слепых» Метерлинка. – Была только первая читка, но я уже предвкушаю…

– Теперь тебе дают только главные роли? – В голове Николь проскользнула нотка зависти. – Я тоже участвовала в пробах, но… Впрочем, неважно. В любимчиках Дежардена я не хожу. А, вот и Франсуа. Ну как, узнал что-нибудь интересное?

– Они говорят, это самоубийство, – произнес он с недоверием.

– Пф! Чтоб Морель покончил с собой! – Николь рассмеялась.

– Ты тоже думаешь, что это звучит странно?

– Возможно, – она повела плечом. – Впрочем, мне он никогда не нравился. Напыщенный петух! Пойдем, нас уже заждались, – она потянула Жюли за руку.

– Вас что, совершенно не интересует…

– Франсуа, брось! – Жюли обернулась, но даже не убавила шага. – Я сегодня вечером репетирую допоздна, можешь меня не ждать! – крикнула она на ходу и убежала вместе с Николь.

– Закрытая дверь, закрытая дверь, – пробормотал Франсуа, глядя им вслед.

Неподалеку от служебного выхода из Театра Семи Муз тускло горел газовый фонарь, выхватывая из полуночной темноты кусок мостовой и край обшарпанной двери. Она никогда не запиралась, ведь даже посреди ночи кому-нибудь из припозднившихся актеров могло понадобиться выйти. А частенько – тут же вернуться с огромным бумажным пакетом, полным еды из круглосуточного бистро на углу улицы Пуатвен.

Этот вечер не был исключением. Актеры, их многочисленные знакомые и поклонники разошлись совсем недавно, хотя часы уже пробили полночь. Тишину площади прорезал скрип петель, и дверь приоткрылась, чтобы выпустить из недр театра старика. Его худая фигура сутулилась то ли под грузом лет, то ли от тяжелой болезни, а руки, которыми он из последних сил придерживал тяжелую дверь, мелко дрожали. К тому же он пошатывался, как пьяный, и сжимал в руке початую бутылку бордо.

Однако пьяным Марк Вернер не был. Он слегка вздрогнул, когда за его спиной глухо стукнула закрывшаяся дверь, и оперся плечом о выступ стены, чтобы не упасть.

О боги, вот я здесь! Я стар и беден,

Согбен годами, горем и нуждой, —

еле слышно пробормотал он. Ноги его грозили вот-вот подкоситься. Актер бессильно съехал вдоль стены вниз и опустился на высокий порог. Марк с усилием вытащил пробку и сделал пару глотков, расплескав несколько темных капель на воротник и манжеты.

Если бы прочие актеры не видели Марка постоянно, то наверняка заметили бы, как он сдал за последние несколько дней. Из бодрого и энергичного мужчины, которому едва ли можно было дать его «пятьдесят с хвостиком», как он сам выражался, актер превратился в дряхлого, больного старика. Серебро в волосах, еще недавно придававшее ему импозантность, обернулось сединой, лицо покрылось глубокими морщинами, а лукавые голубые глаза превратились в почти бесцветные слезящиеся щели между воспаленных век. Возможно, во время спектаклей грим маскировал нездоровую желтизну его кожи, а седина становилась частью облика короля Лира, но теперь в луче фонаря Марк Вернер походил скорее на умирающего от туберкулеза, чем на одного из ведущих актеров популярнейшего театра.

Скажите, кто я? Видно, я не Аир?

Не тот у Аира взгляд, не та походка,

– актер жадно отхлебнул вина.

Он, видно, погружен в глубокий сон?

Он грезит? Наяву так не бывает.

Скажите, кто я? Кто мне объяснит?

Он бормотал, опустив подбородок на грудь, – у него не осталось сил даже на то, чтобы держаться прямо.

– Это все премьера, – раздался совсем рядом надтреснутый мужской голос. – Ты весь отдался роли, как я смотрю. Без остатка.

Актер с усилием поднял голову. Напротив него, на другом конце порога, сидел пожилой мужчина и внимательно смотрел на Марка. Очертания его фигуры дрожали и расплывались в газовом свете. В уголках губ таилась грустная усмешка.

– Ив, старина, – выдохнул одряхлевший актер. – Пришел проведать меня?..

Его собеседник кивнул.

– А ты видел сегодняшний спектакль? – Марк немного приободрился, обретя благодарного слушателя в лице некогда известнейшего актера и покорителя сердец. – Весь партер аплодировал стоя, а мне даже пришлось выйти на поклоны отдельно. А один брошенный букет задел меня по уху, – он хихикнул и снова глотнул из бутылки.

– Я все видел, – кивнул Ив Бретеш. – Мы ведь все видим, знаешь? А ты стал еще талантливее, чем я ждал. Твое исполнение Лира гениально, особенно сегодня.

В ответ Марк склонил голову в знак благодарности и на миг прижал дрожащую руку к груди.

– Что ж… может, скоро присоединюсь к вам, – он невесело усмехнулся.

– Да брось. Еще поиграешь! – воскликнул Бретеш, и на мгновение что-то ободряюще коснулось плеча пожилого актера.

– А я часто вспоминаю наши прежние спектакли… старею, наверное, – хмыкнул Марк. – Помнишь «Гамлета»? Как ты меня критиковал!

– Еще бы не помнить! Ты совсем еще зеленым мальчишкой был, а тебя уже поставили на главную роль.

– Этого никто не ожидал, что верно, то верно… – Актер протянул Иву бутылку, но тот только досадливо отмахнулся.

– Вкус вина мне уже все равно не оценить, – напомнил он старому другу. – Но какой вышел Гамлет! Молодой, порывистый… И сразу покорил публику, – Ив приподнял бровь.

– И Офелия была ему под стать, – сказала Марго, и оба актера повернули головы на голос. Бывшая актриса стояла, прислонившись к фонарю, и мечтательно смотрела в пространство. Очертания ее бледной фигуры были едва заметны в желтом свете, но Марк видел ее так ярко, как если бы она живая стояла перед ним. В последнее время он видел их даже лучше, чем своих молодых коллег из плоти и крови.

– Прекрасная Офелия, – прошептал он. – А уж как мы напились после первой же премьеры… – Все трое расхохотались, и тихое эхо отразилось от каменных стен пустой площади. – Он всегда знал толк в выборе актеров, всегда…

– А то, – хмыкнул Ив, – что об этом говорить. Знаешь, ты ведь один остался из нашей старой гвардии.

– Ты все такой же сноб, – заметила Марго. – А сам исподтишка наслаждаешься тем, как играет наша молодежь!

– Я и не спорю. – Бретеш выставил руки ладонями вперед, как будто защищаясь. – Но они все еще так молоды и так…

– …похожи на нас, – закончила актриса его фразу. – И каждый в глубине души знает всю подноготную, даже если и не признается себе в этом.

Все трое помолчали, как будто обдумывали сказанное.

…Да свершится

Вся ваша злая воля надо мной!

Я ваша жертва – бедный, старый, слабый, —

пробормотал Марк Вернер, нарушая тишину.

Марго вздохнула.

– Может, и не злая, – задумчиво сказала она и незаметно оказалась возле Марка. – Рене делает то, что должен, – очень тихо произнесла она. Или же только подумала?

– На нем лежит такая ответственность, – откликнулся Бретеш. – Что наши жизни по сравнению с искусством? Нас оно не отпускает даже теперь, – он хмыкнул.

– Жизнь мимолетна, – задумчиво сказал Марк. – Жизнь – только сон. По сути, жизнь наша имеет значение только до тех пор, пока мы несем на сцену наш труд, наш талант – если он есть.

Кто-то вздохнул, соглашаясь с его словами.

– Искусство вечно, – продолжал он. – Мне повезло, что я смог сыграть столько ролей, что он… дал мне возможность. Я выхожу из театра – и сплю, вижу сны наяву. Мир – фальшивка, если его не касается подлинное искусство. В театре же пелена спадает с глаз, и начинаешь жить по-настоящему. Все наносное уходит, нет прошлого, нет настоящего, есть только ты и сцена. И другие, кто творит вместе с тобой. Только тогда и живешь. А все остальное – сон, лишь сон… – Его веки опустились, будто актер и в самом деле задремал. Рука Марка механически поднесла бутылку вина к губам, и он глотнул несколько раз так жадно, как будто его давно мучила жажда.

Старик поуютнее устроился у служебного входа. Пустая бутылка звякнула о мостовую.

Темноту комнаты едва разгоняет слабый свет лампад и тлеющих углей кальяна. Тени причудливо шевелятся на стенах и на полу, точно живые люди. Окна верхнего этажа квартиры на Елисейских Полях распахнуты, и холодный декабрьский воздух врывается в нее вместе с мелкими каплями ледяного дождя.