Макс Коллинз - Синдикат Страница 57

– Ты меня прости за сегодняшнее, – сказала она. Из-за грохота за окном я едва разбирал, что она говорит.

– Мы оба вели себя по-детски, – ответил я.

– Думаю, что я, наверное, просто сноб.

– Все не без греха.

– Я очень люблю тебя, Натан.

– Любишь?

– Да, очень.

– Почему?

– Не знаю. А ты знаешь, почему меня любишь?

– Если отбросить сексуальное влечение? Тоже не знаю.

– Мне с тобой безопасно, Натан.

– Это же прекрасно, – сказал я, думая о том же.

– Ты сильнее меня. И видишь мир таким, какой он есть.

– В силу моей профессии, а ты видишь его как-то по-другому, и ты не одна такая.

– Думаю, я всегда смотрю сквозь розовые очки.

– Что ж, по крайней мере, на сей счет ты не заблуждаешься. А это значит, что ты большая реалистка, чем думаешь.

– Да ведь всякий, кто глядит на мир сквозь розовые очки, – реалист. Ведь именно поэтому он их и надевает.

– Что ж, смелей, Мэри Энн. Пока, без сомнения, жизнь тебя гладит по головке. И отец у тебя, кажется, отличный парень.

– Да, он просто удивительный.

– И, очевидно, с братом у тебя было все хорошо, иначе ты бы и не подумала нанимать меня для его поисков.

– Верно. Мы с Джимми были очень друг к другу привязаны. Иногда я даже могла лежать с ним в постели, рот как сейчас с тобой. И ничего тут плохого не было. Помню – мы играли в мужа и жену и целовались... Ну и всякие такие глупости, которые делают в детстве. Но я не была влюблена в брата, Натан. Ничем плохим мы с ним не занимались.

– Знаю.

– Конечно, ты знаешь – ведь я только с тобой одним и была вместе. Уж тебе-то известно, что я говорю правду.

– Знаю.

– Но мы с Джимми... единое целое. Папа замечательный, но он может быть холодным. Каким-то официальным. Наверное, это присуще доктору, как я думаю. Но в точности не уверена. У меня ведь не было матери. Я росла, не представляя, какая она, – она умерла, когда родила меня и Джимми. Иногда, обычно по ночам, я из-за этого плакала. Не часто – пойми меня правильно – я ведь не истеричка какая-нибудь. И к психиатру я хожу просто для того, чтобы лучше понимать себя, – для актрисы ведь это полезно, ты согласен?

– Конечно.

– Папа рассказал тебе об аварии? Как он сжег руки?

– Да.

– Это ведь моя вина. Он тебе это рассказал?

– Нет...

– Я видела ту машину. Я увидела, как она на нас мчится, и со мной сделалась страшная истерика. Я вцепилась в папину руку, и, думаю (хотя, кроме Джимми, никому этого не говорила), думаю, потому папа и не смог избежать столкновения.

– Мэри Энн, а ты с отцом никогда об этом не творила?

– Нет. По-настоящему – нет.

– Послушай. Ту машину вел пьяный водитель. Без всяких огней, как сказал твой отец. Это правда?

– Да, – согласилась она.

– Так вот – никто, кроме этого парня, в случившемся не виноват. И даже если твоя вина и состояла в чем-то, ты была еще ребенком. Ты перепугалась, ну так что? Пора об этом забыть.

– Психиатр говорит то же самое.

Град перестал, но дождь все продолжался.

– Он прав, – заметил я.

– Я хотела тебе об этом просто рассказать. Не знаю почему, но хотела. Это нечто, чем я хотела с тобой поделиться. Именно «поделиться» – вот точное слово.

– Я рад, что ты рассказала. Не люблю секретов.

– Я тоже не люблю, Натан.

– Да?

– Я знаю, почему люблю тебя.

– В самом деле?

– Ты честный.

Я громко рассмеялся:

– Меня еще никто не упрекал за честность.

– Я о тебе читала в газетах. И когда сказала, что пришла к тебе в офис, так как ты был первым в телефонной книге, это была только половина всей правды. Я сразу узнала твою фамилию и вспомнила, что ты ушел из полиции после перестрелки. Расспросила об этом кое-кого из друзей в Тауер Тауне, и они сказали, что слышали, будто ты ушел, не захотев играть в нечестные игры.

Прозвучало так, будто в Тауер Тауне могут обсуждать подобную чепуху.

– Но это ведь так? И на суде на прошлой неделе ты сказал правду. А все потому, что ты честный.

Я слегка сжал ее за плечо, самую малость, но так, чтобы она обратила внимание.

– Слушай, Мэри Энн. Не делай из меня того, кем я, на самом деле, не являюсь. Когда смотришь на меня, не надевай розовые очки. Наверное, я отличаюсь от многих известных людей, но и я – не воплощение честности, совсем нет. Ты меня слушаешь?

Она улыбалась, как ребенок, которым, в сущности, и была.

– И почему же ты меня любишь? – спросил я. – Потому что я детектив? «Тайное око»? Не делай из меня романтический образ, Мэри Энн. Я просто человек.

Повернувшись ко мне лицом, она освободилась от моей руки и, крепко обняв меня, кокетливо улыбнулась и сказала:

– Мне известно, что ты еще и мужчина. Я могу за это и поручиться.

– В самом деле, Мэри Энн?

– Может, это и наивно, Натан, но я знаю, что ты настоящий мужчина и притом честный, – во всяком случае, для Чикаго.

– Мэри Энн...

– Просто будь честным и со мной. Не лги мне, Натан. Не притворяйся.

– Забавно слышать такое пожелание из уст актрисы. Она села на постели; халатик распахнулся, и я увидел нежные изгибы грудей.

– Обещай мне, – повторила она. – Никакой лжи. И я тебе пообещаю то же самое.

– Отлично, – сказал я. – Это справедливо. Она улыбнулась, но уже не игриво, не с хитростью или каким-то расчетом, а по-хорошему – открыто и мило.

Став вдруг серьезной и выскальзывая из халата, она спросила:

– Ты не хочешь меня?

Хоть это и была постель ее брата, я уже был не в состоянии возражать и полез за презервативом, но она остановила меня:

– Пожалуйста, не надо.

– Надеюсь, ты понимаешь, что у нас могут получиться маленькие Мэри Энн и Натаны.

– Знаю. Прервешься, если захочешь, но я хочу чувствовать тебя в себе и хочу, чтобы и ты меня чувствовал...

Мы двигались в ритме дождя, чьи бегущие по стеклу струи отражались размытыми узорами на призрачно-бледном теле Мэри Энн. Находясь в ней, я был тверд и нежен. Ее рот приоткрылся в страстной улыбке, а глаза смотрели на меня с обожанием, которого я никогда прежде не замечал ни у одной из женщин. Когда же я вышел на какое-то мгновение, лицо ее страдальчески изменилось, но руки уже обхватили меня, вынуждая отдать теплое семя в сложенные ковшиком ладони. Она поглядела на меня с улыбкой, которую я запомнил навсегда, до могилы.

Потом, опомнившись, она вытащила из кармана халата несколько салфеток, неохотно, медленно вытерла руки, набросила халат, поцеловала меня, погладив по лицу и оставила в одиночестве. Дождь кончился.

Утром отец приготовил для нас грейпфруты и кофе. Он опять был в сером – другой костюм, другого тона серый галстук, но снова серый цвет, возможно, потому, что для неизменных перчаток – это наиболее подходящий цвет.

Мы с Мэри Энн сидели по одну сторону стола, а ее отец – напротив. Я молчал, а вот отец с дочерью увлеклись разговором и забыли обо всем на свете. Джон Бим сообщил, конечно, что он слушает все радиопостановки с участием дочери. А чтобы послушать «Знакомьтесь, просто Билл», он даже делает перерыв на работе в колледже. Но особенно ему понравилась постановка «Эст Линна», в радиоварианте – «Мистер театрал».

Это явно обрадовало Мэри Энн, одетую в это утро в дамское платье с набивным желто-белым рисунком; я не видел, чтобы она носила его в Тауер Тауне.

Я быстро пробежал утренний выпуск «Демократа»: убытки от града достигали сотни тысяч долларов; одного парня из Скотсбороу признали виновным в изнасиловании; Рузвельт просил Конгресс одобрить нечто, названное им «Власть Долины Теннесси».

– Разрешите, я подвезу вас до колледжа, сэр? – вмешался я, поняв, что беседа отца с дочерью, по всей видимости, не закончится никогда.

– Обычно я хожу пешком, – улыбнулся он. – Но в этот раз не возражаю побыть немного сибаритом.

– Надеюсь также, что вы не возражаете против откидного сиденья, – сказал я.

– Приходилось мириться и с худшим, – улыбнулся он.

– Должно быть, мне надо поторопиться, – догадалась Мэри Энн.

– Совершенно верно, – подтвердил я. – Прямо сейчас и поедем.

Она притворилась, что недовольна.

– Да ну, вот это мне нравится! – И пошла искать свою сумочку.

В машину она уселась первая. Было облачно и холодновато, а подъезд к дому и лужайку усеяли тающие градины.

Где-то сжигали мусор: в воздухе пахло гниющими фруктами. Вскоре мы доехали до Гаррисон-стрит и свернули налево на Седьмую, направляясь к крутому холму Брэйди.

На гребне Брэйди, напротив кладбища, находился колледж Палмеров – кучка сгрудившихся длинных строений из коричневого кирпича образовывала квадрат. Перед зданием, которое считалось центральным, на скромном столбе висели часы в стиле деко, а неоновая вывеска гласила: «Радиостанция Даббл-Ю. Оу. Си. Добро пожаловать!»

А пониже, внутри очерченного неоном прямоугольника – «Кафетерий». Две одинаковые башенные антенны поднимались вроде буровых вышек.