Елена Толстая - Фартовый человек Страница 6

Ленька, рассудив про себя, что колбаса точно пропадет, распорядился организовать раздачу ее местному населению Териоков, о чем и составил акт, начинавшийся словами «Именем Революционной Республики конфискованное у явного буржуя Лейкаса продовольственное съестное…».

Прибывшее начальство, однако, сочло возможным Лейкаса выпустить, поскольку у того наличествовали при себе все необходимые бумаги и лицензии, и вернуть ему указанные в перечне вагоны добра. Теперь уже Лейкас выдвинул против Леньки обвинение – в грабеже и злостном обращении с честным гражданином.

В первые часы Ленька никак не хотел принять душой, что собственные товарищи чекисты не понимают революционного момента и встали на сторону буржуя.

– Ты хоть осознаешь, – сказал ему товарищ Оганесян, которому Ленька поначалу верил, как брату, – что совершил настоящее преступление против честного гражданина? Ты ограбил его, понимаешь? Он ведь в поте лица работал для того, чтобы в Петрограде были мануфактура и продовольствие. На свои средства достал и вез товары, а ты отобрал.

– Я, между прочим, не себе отобрал, – спокойно ответил Ленька. – Я для людей отобрал. Экспроприация, а вовсе не грабеж.

– И сколько же колбасы ты сам-то съел, дорогой товарищ? – спросил товарищ Оганесян внезапно.

Ошеломленный подобным поворотом беседы, Ленька надолго замолчал.

Товарищ Оганесян из родного вдруг сделался абсолютно чужим. И складки вокруг его рта стали чужими, и глаза глядели как у незнакомого человека.

– Ну так что? – настаивал товарищ Оганесян, приняв молчание Леньки за признание вины.

Ленька так ничего ему и не сказал.

После этого случая Леньку понизили в должности и направили во Псков.

Глава четвертая

Во Пскове все происходило тише, провинциальнее – не цельным куском, а россыпью. Однако суть дела от этого не менялась: недобитые буржуи непостижимым образом продолжали богатеть, а народ обнищал свыше всякой меры и помирал от отчаяния и разных болезней.

Город еще не успел толком оправиться от лютований хозяйничавших там в восемнадцатом батьки Балаховича и в девятнадцатом – Юденича. Как повествовал священник из кладбищенской церкви, хоронить приходилось в три слоя, чтобы все поместились в священных оградах и, таким образом, никого не оставить во тьме внешней.

Будучи пролетарием, Ленька философствовал тяжко, но верно; мысли в голове у него были глиняные, неповоротливые, но если уж попадали в раскаленную печь действительности и получали обжиг, то прочнее их нигде не сыщешь, хоть в Америке ищи.

Ощущая за собой правоту, Ленька не ведал ни малейшего страха: правда сама защитит и не даст сбиться с пути. Поэтому когда у него попытались отобрать эту правду, он ни на миг не заколебался.

Обидно, конечно, когда все в мире происходит правильно и вдруг этот порядок нарушается. Хотелось бы Леньке остановить время – вот это, теперешнее. Но оно неумолимо иссякало. С тех пор, как началась Революция, очень мучительно для каждого отдельного человека ускорился всякий жизненный ход.

Пантелеев Леонид Иванович, двадцати лет, пониженный в должности сотрудник ЧК, поступил в распоряжение начальника Псковского отдела товарища Рубахина и сразу же получил несколько заданий, связанных с изъятием у граждан незаконно хранящегося оружия.

Товарищ Рубахин был псковской уроженец, с лицом как кирпич, и притом кирпич надтреснутый: зигзагом через лоб, скулу и щеку шел некрасивый шрам от удара шашкой, что случилось во время участия товарища Рубахина в демонстрации в поддержку рабочего класса.

Рубахин глядел устало и печально. Читал он плохо, без бойкости, поэтому все письменные дела вела у него идейная барышня в пенсне на шнурочке. Барышню звали Шура; она туго затягивала талию и всегда оповещала о своем прибытии громким стуком каблуков. Во всем остальном Шура не отличалась от других товарищей: она курила крепкую махорку, никогда не краснела и без малейшего душевного трепета подшивала в папку смертные приговоры.

С Шурой у Леньки вышел щекотливый инцидент еще в самом начале Ленькиной работы во Пскове.

Инцидент касался проблем свободной любви. До сих пор Ленька не имел случая углубиться в эту тему, но Шура сама быстро углубила новоприбывшего товарища.

Псковский отдел помещался во втором от угла доме у торговой площади. Найти легко: справа колокольня, слева гостинодворские арки, и все кругом припорошено шелухой от семечек. Газеты и листовки, из которых свертывали кульки, подкисли от дождей. Над площадью бесконечно кружит в незримых воздушных потоках огромный желтый лист; откуда прилетел и как до сих пор не пал – то неведомо; поблизости ни одного дерева не наблюдается.

Сквозь всю эту провинциальную тишь протопал красноармеец Пантелеев, свернул в улицу, вошел в дверь и уверенно поднялся по широкой лестнице бывшего товарищества «Далматов и Рейсс», украшенного какими-то причудливыми пестрыми, не существующими в природе гербами.

Товарищ Рубахин появлению Пантелеева очень обрадовался. Он поднял лицо от бумаг, которые исследовал, и сказал:

– Проходи, товарищ. Откуда ты, братишка?

– Я из Питера, – сказал Пантелеев, усаживаясь в изрядно засаленное и потертое кресло с обкусанными вензельками по спинке и малиновой обивкой. – Про меня должна была быть телефонограмма.

– Это Шура принимала, – рассеянно проговорил Рубахин.

Тут вошла с папками Шура и посмотрела на Пантелеева сквозь пенсне. Он привстал, приветствуя барышню, и снова уселся, потеряв к ней всякий интерес. Шура щелкнула портсигаром, чиркнула спичкой и сразу же страшно задымила. Она сказала что-то по поводу принесенных папок, потом собрала разложенные Рубахиным бумаги и ловко скрепила их внутри еще одной папки. И наконец вышла, дымя на ходу.

Рубахин сказал про нее:

– Неоценимый товарищ.

Пантелеев получил от начальника краткую сводку положения, первое задание – обыск с изъятием незаконно хранящегося оружия по таким-то адресам – и место для жилья. Когда он вышел из кабинета, Шура ожидала его на лестнице. Она сложила тяжелые папки на подоконник, чтобы удобнее было ждать. Ленька уже проходил мимо, когда она окликнула его:

– Товарищ Пантелеев!

Он приостановился, глянул на нее спокойными светлыми глазами.

– Слушаю вас.

Шура приблизилась, близоруко рассматривая его сквозь пенсне. Потом бросила пенсне, и оно повисло на шнурке, колеблясь, как маятник, относительно пуговок на ее груди.

– Товарищ Пантелеев, какое у вас мнение касательно товарища Коллонтай?

Пантелеев задумался. Он видел фото товарища Коллонтай в газете, но дальше разглядывания лица, прически и причудливой кофточки дело не пошло. Поэтому в ответ на вопрос Шуры он просто пожал плечами.

– То есть у вас нет мнения насчет свободной любви? – настаивала Шура.

Ленька немного удивился тому, как изогнулся разговор. Его больше беспокоили совершенно другие вещи, и о них-то и были все Ленькины мысли. Он так и сказал:

– А какое мнение у товарища Коллонтай касательно смягчения нашего отношения к буржуям? Разве Революция не должна вестись до полного истребления враждебного класса?

Шура ответила веско, с глубоким знанием вопроса:

– В революционные времена изменяется все, включая – а может быть, и начиная с отношения к проблеме пола. Буржуазные предрассудки на этот счет должны быть полностью и решительно устранены. Таково мнение товарища Коллонтай. А вы согласны?

Ленька пожал плечами.

– Ну… да, – выговорил он, не вполне понимая, куда клонит собеседница.

Шура сказала:

– Женщина физически и даже биологически в состоянии вести войну и убивать. События последних лет это окончательно доказали, хотя и в прежние эпохи имелись положительные примеры. Только на них никто не обращал внимания… А если женщина может сражаться, значит, она может и любить.

– В общем, да, не поспоришь, – опять согласился Пантелеев.

Шура начала его забавлять. Она держалась очень серьезно, как учительница в школе. А сама небось мышей боится. И наверняка стыдится этого обстоятельства как совершенно не соответствующего революционному моменту. Может быть, даже как предрассудка. Пантелеев был убежден в том, что все женщины, даже те, которые в состоянии воевать и совершать убийства, боятся мышей. Это что-то такое заключается в женской природе.

– Вы мышей боитесь? – спросил Шуру Пантелеев.

Шура не услышала вопроса – слишком громко звучали собственные мысли в ее голове с коротко остриженными волосами.

– Не просто пассивно любить, отдаваясь на власть самца, – продолжала Шура вдохновенно, – но любить активно, революционно. Женщина имеет полное право самостоятельно, инициативно избирать себе партнера и самостоятельно же отказываться от него. И даже иметь нескольких партнеров одновременно. И не следует думать, – прибавила Шура с раскрасневшимися щеками и лбом, – будто это как-то ущемляет, в свою очередь, мужчину, ведь он обладает ровно теми же самыми правами! Такие глупости, как ревность, чувство собственничества по отношению к женщине, или устаревшее понятие девственности – все это должно быть окончательно отринуто революционным обществом.