Эллис Питерс - Послушник дьявола Страница 6

Они отнесли собранные яблоки в обитель и разложили на чердаке большого сарая для сена, стоящего на главном дворе; эти поздние яблоки будут храниться до Рождества. Время подходило к вечерне, когда братия возвращалась к себе. Кадфаэль поравнялся с Мэриетом и пошел рядом. Он владел искусством проникать в души заинтересовавших его людей, ничем не выдавая своей цели. Он вел себя просто и спокойно, своим видом как бы говоря, что все они похожи между собой и живут в одном мире.

— Много шума из-за нескольких дюймов кожи, — проговорил Кадфаэль извиняющимся тоном. — Я сгоряча нагрубил тебе, брат. Прости. С ним легко могло случиться то, о чем ты подумал. Мне тоже так поначалу показалось. Теперь мы оба можем вздохнуть свободнее.

Голова, только что склоненная, быстро повернулась в сторону Кадфаэля. Настороженный взгляд зелено-золотых глаз был подобен короткой вспышке молнии, тут же погашенной. Тихий голос удивленно произнес:

— Да, благодарение Богу! И спасибо тебе, брат!

Кадфаэль подумал, что обязательное обращение «брат» пришло в голову юноше в последнюю минуту и несколько запоздало, однако оценил это.

— От меня было мало толку, ты прав. Я… не привык… — Мэриет запнулся.

— Да и когда тебе было привыкнуть, мальчик? Я вдвое, и даже больше, старше тебя и поздно надел сутану, не то что ты. Я видел смерть в разных ее обличьях. Мне довелось быть и солдатом, и матросом во время крестового похода, и потом еще десять лет после того, как Иерусалим пал. Я видел убитых в бою. Если уж на то пошло, и сам в бою убивал. И никогда, насколько я помню, не испытывал от этого радости, но, дав клятву, никогда и не отступал.

Что-то произошло рядом с Кадфаэлем: монах почувствовал, как тело юноши напряглось и сам он весь обратился в слух. Может, из-за упоминания клятв, других, не монашеских, но тоже затрагивающих вопросы жизни и смерти? Кадфаэль, как рыбак, на крючке у которого бьется хитрая добыча, продолжал вести незначительный, легкий разговор, усыпляя возможные подозрения, завлекая, — то, что за последние годы он делал очень редко.

Нельзя было допустить, чтобы предписываемый орденом отказ от мира, став у него на пути, помешал твердому намерению облегчить жизнь Мэриета, — ведь речь шла о душе, до предела истерзанной самоосуждением. Словоохотливый старый брат, перебирающий пережитые в прошлом приключения, обошедший в своих скитаниях полсвета, — что могло быть более безобидным и более обезоруживающим?

— Я сражался вместе с Робертом Нормандским, кого среди нас только не было — бритты, норманны, фламандцы, шотландцы, бретонцы, — всех не перечислишь! Когда город был взят и Болдуин коронован, большинство вернулось домой; на возвращение ушло два-три года. Ну а меня к тому времени взяли служить на море, и я остался. Там вдоль берега водились пираты, у нас всегда была работа.

Молодой человек не пропустил ни слова из того, что говорил Кадфаэль; он дрожал, как необученная, но породистая охотничья собака, заслышавшая звук рога; однако ничего при этом не произнес.

— А в конце концов я вернулся домой, потому что здесь мой дом, и я чувствовал, что мне это нужно, — продолжал Кадфаэль. — Какое-то время служил наемником тут и там, а потом угомонился, пришло время зрелости. Но я хорошо побродил по свету.

— А теперь — что ты делаешь здесь? — В голосе Мэриета слышался неподдельный интерес.

— Выращиваю травы, потом сушу их и делаю лекарства для больных, которые приходят к нам. Я лечу еще многих помимо нашей братии.

— И ты доволен жизнью? — Это прозвучало как заглушенный крик протеста; выходило, что Кадфаэль не должен был быть доволен.

— Лечить людей — после того как долго наносил им раны? Что может быть лучше? Человек делает то, что ему повелевает делать долг, — осторожно произнес Кадфаэль, — сражаться, если он обязался сражаться, или уговаривать бедняг не воевать, или убивать, или умирать, или лечить. Полно людей, считающих, что имеют право указывать тебе, как жить, но пробиться сквозь толпу и найти истину можешь только ты сам, если озарение укажет тебе, куда идти. Знаешь, что мне далось труднее всего? Повиновение. Я ведь уже стар.

«И я свое отгулял, да еще как! — добавил он про себя. — Интересно, что же я пытаюсь сделать сейчас? Предостеречь парня, чтобы не торопился принести дар, которого принести не может, потому что сам еще не обрел его?»

— Верно! — вдруг воскликнул Мэриет. — Каждый должен делать то, что на него возложено, и не задавать вопросов. Это и есть повиновение? — Он повернулся к Кадфаэлю, и тому показалось, что у юноши такое выражение лица, будто он, как некогда сам Кадфаэль, только что поцеловал рукоять своего кинжала и дал обет пролить кровь за дело для него столь же святое, каким было когда-то для Кадфаэля освобождение гроба Господня.

Мэриет все время не выходил у Кадфаэля из головы, и после вечерни, припоминая случившуюся днем беду, он поделился с братом Павлом своей тревогой.

Павел оставался с детьми в монастыре, и ему рассказали только о неудачном падении брата Волстана, но о необъяснимом ужасе, охватившем Мэриета, Павел не знал ничего.

— В общем, ничего странного, что он испугался, — увидев лежащего в крови человека, они все были потрясены. Но он, несомненно, ощутил что-то необыкновенно страшное.

Брат Павел при мысли о своем трудном подопечном с сомнением покачал головой:

— Он всегда все воспринимает крайне остро. Я не нахожу в нем спокойствия и уверенности, которые свойственны истинному призванию к монашеской жизни. О, он само воплощение послушания: что бы я ему ни велел, он все делает, какую бы работу ему ни поручили, он ее выполняет, — это та телега, которая бежит впереди лошади. У меня никогда не было более старательного воспитанника. Но другие не любят его — он их избегает. От тех, кто пытается приблизиться к нему, он отворачивается и при этом бывает груб и резок. Он предпочитает одиночество. Говорю тебе, Кадфаэль, я никогда не видел послушника, который исполнял бы свое послушничество так старательно и так безрадостно. Ты хоть раз видел, чтобы он улыбнулся, с тех пор как попал сюда?

«Да, один раз видел, — подумал Кадфаэль, — днем, как раз перед тем, как упал Волстан. Тогда Мэриет собирал яблоки в саду; он первый раз вышел за пределы монастыря после того, как отец привез его».

— Как ты думаешь, может, вызвать его на капитул? — с сомнением в голосе спросил Кадфаэль.

— Мне кажется, я придумал лучше, по крайней мере я надеюсь на это. Когда имеешь дело с подобной натурой, не хочется жаловаться, тем более что прямых оснований для жалоб нет. Я поговорил о нем с отцом аббатом. «Пошли его ко мне, — сказал Радульфус, — и успокой, объясни, что я здесь для того, чтобы каждый, кто испытывает нужду во мне, от самого младшего из мальчиков до любого из монахов, мог откровенно говорить со мной». И что из этого вышло? «Да, отец мой; нет, отец мой; хорошо, отец мой!» — и ни слова, которое бы шло от сердца. Единственное, что заставляет его раскрыть рот, — это заявление, что он совершил ошибку, придя сюда; и что ему нужно снова все обдумать. Тут-то он быстренько становится на колени и молит, чтобы срок его испытания сократили, чтобы ему разрешили как можно скорее постриг. Отец аббат прочел ему целую лекцию о смирении и о том, как правильно употребить год послушничества, и мальчик принял все близко к сердцу, во всяком случае так казалось, и обещал быть терпеливым. И все же он торопит. Книги он проглатывает быстрее, чем я успеваю снабжать его ими, он стремится приблизить время пострига любой ценой. Менее расторопные обижаются на него. Те, кому удается поспеть за ним, при том, что они начали на два или более месяца раньше, говорят, что он их презирает. То, что он их избегает, я видел сам. Не буду отрицать, он беспокоит меня.

Беспокоился и Кадфаэль, хотя ничем не обнаруживал силу своего беспокойства.

— Я могу только удивляться, — продолжал брат Павел задумчиво. — «Передай ему, что он может приходить ко мне, как к своему отцу, ничего не боясь», — говорит аббат. Будет ли это поддержкой для парня, только что покинувшего родной дом? Кадфаэль, ты видел их, когда они приехали? Обоих вместе?

— Видел, — осторожно ответил Кадфаэль, — но только несколько минут, пока они спешивались, отряхивались от дождя и заходили внутрь.

— Когда это тебе требовалось больше минуты? — хмыкнул брат Павел. — Ну а его отец! Я был при этом, видел, как они прощались. Без единой слезинки, несколько сухих слов — и отец ушел, оставив сына со мной. Я и раньше видел, многие так поступали, страшась расставания не меньше, чем их дети, а может, и больше. — Судьба лишила брата Павла возможности обзавестись детьми, давать им имена, нянчить, растить, однако было в нем, в этом монахе, что-то, что обнаружил аббат Хериберт, человек не мягкий и не слишком дальновидный, а обнаружив, доверил ему воспитание мальчиков и послушников, — и этого доверия Павел ни разу не обманул. — Но я никогда раньше не видел, чтобы отец уходил, не поцеловав сына. Никогда. А старый Аспли ушел.