Александр Прилепский - Бега Страница 7

— Правду значит говорят, что кто-то воду мутит? А тебя сам генерал попросил…

— Кто говорит-то?

— Да все…

— Ну, ежели все — значит правда. Так, что давай рассказывай. Меня сейчас Мишкины пассии интересуют. Графиня особенно.

Оказалось, что Юлия Ефимовна Оршанская появилась в Москве ещё зимой. Представляется, как польская помещица. Но видом на замоскворецких купчих похожа. Денег — не меряно. Приехала, будто бы, для закупки лошадей в свой завод.

— У Терентьева с ней роман? — спросил Лавровский.

Чернов заливисто рассмеялся:

— Мишку послушать, так все бабы без ума от него. Как только увидят, тут же ему письма шлют — "Я вся горю…" и все такое прочее.

— А познакомились они где?

— Да она приезжала колюбакинскую конюшню посмотреть. Потом и у нас были. Ох, и хват-баба! Как репей пристала к Николаю Павловичу — уступи, мол, Летучего, любых денег не пожалею. Потом ко мне. Если уговорю хозяина, хорошие комиссионные сулила.

— Вот как? А ты говоришь, сглазили жеребца!

Чернов вспыхнул, голос задрожал как струна:

— Вы, сударь, думайте, что говорите! Да, чтобы я…

— Не о тебе я, Паша, не о тебе. Но ты ведь на конюшне не один. Кто-нибудь мог и купиться.

— Ох, если только найдем шкуру продажную…

— Найдем, Паша. Непременно найдем. А сейчас надо думать, как Терентьева из кутузки выручать. Расскажи-ка мне о баронессе.

— О какой ещё баронессе?

— О той, с которой он в понедельник вечером встречался.

Чернов снова развеселился:

— Баронесса! Ну, Мишка, ну хвастун… Баронессы в "Фантазию" не ходят.

"Фантазией" назывался один из увеселительных садов, открывшийся недавно в Петровском парке. С первых же дней его облюбовали портнихи, цветочницы и особы нестрогого поведения. Место для заведения знакомств было самое подходящее — тенистые аллеи, многочисленные беседки, грот. По вечерам на открытой веранде играет оркестр, поют цыгане.

— Мы с Мишкой частенько туда заглядывали — продолжал Чернов.

— Ну и как?

— Сбоев пока не было.

— А в понедельник?

Наездник довольно улыбался:

— С Настей — модисткой познакомился. Скажу тебе, Алексей, это не баба, а халва, рахат-лукум… Погуляли, значит, по аллеям, в чайную зашли. А потом на Масловку поехали — там у моего кума свой домик…

— Паша, ты про Мишку давай рассказывай…

— Так он с этой, как ты её назвал — баронессой, уехал. По правде говоря, красивая женщина, породистая, как кобыла от Лебедя. Волосы черные, глаза зелёные… На мизинце перстенёк с изумрудом.

— Куда они поехали?

Чернов развел руками:

— Знает только ночка темная, где поладили они…

Где искать хипесницу Лавровский теперь, похоже, знал.

… Малинин начинал свою недолгую полицейскую службу во 2-ом участке Тверской части. Здесь его хорошо помнили, поэтому и встретили доброжелательно. Дежурный, городовой Федотов, дозволил свидание с задержанным наездником.

Александр Чебурок, известный всей Москве силач и добряк, выглядел растерянным. Оказалось вчера, выйдя из трактира Саврасенкова, увидел он как какой-то молодой балбес ("саврас без узды" — таких ещё называют) тычет горящей папиросой в морду извозчицкой лошади. А когда та заржала и шарахнулась, громко расхохотался. Чебурок, любивший лошадей больше всего на свете — даже хлыстом на бегах не пользовался, пройти мимо такого безобразия не мог.

— Подошел я. Сделал, честь честью замечание — что ж ты, говорю, паскуда, над животной измываешься? У неё и так жизнь не сахар, — басил Чебурок. — А он матерится и папиросой своей вонючей мне в морду тычет. Ну и съездил я ему в ухо. "Саврас" с копыт долой. Караул, кричит, убивают. И извозчик тоже, то будто спал, ничего не видел, а тут проснулся… А мимо агент из сыскного проходил. Он нас всех в участок и привел.

В участке все трое — "саврас", извозчик и агент — заявили, что это Чебурок устроил драку, безо всякой на то причины. Так и попал он за решётку.

— И хозяина, как на грех в Москве нет, — сокрушался наездник, имея в виду костромского миллионщика Миндовского, на лошадях которого ездил. — Он бы, может и договорился с приставом.

Помощник письмоводителя, внешне очень похожий на гоголевского Акакия Акакиевича, любезно, и всего-то за рубль, позволил Алексею ознакомиться с делом. Прочитав показания потерпевшего и свидетеля, рапорт агента, он пришел к твердому убеждению — сговор. Все трое действовали явно по предварительному сговору. Очень уж слаженно пели. Аккуратно переписал в записную книжку фамилии и адреса участников дела:

Иван Иванович Лубенцов — сын калужского 2-й гильдии купца, Саврасенкова; живет в номерах при трактире;

Андрей Петрович Чесноков, из крестьян Серпуховского уезда Московской губернии, извозчик, квартирует на постоялом дворе Голубева, возле Тверской заставы.

Записывать фамилию агента сыскной полиции не стал — с Яшкой Байстрюковым они были знакомы давно.

Ещё раз перечитал рапорт: "… при этом выражался с особой циничностью, поминая не только мать потерпевшего, но и Матерь Божию, а так же самого Господа Бога…". Однако, как закрутил, мерзавец. С такими формулировками бедолаге Чебуроку мировой присудит два-три месяца ареста, штрафом тут не отделаться… Ладно, Яшка. Посмотрим, как карта ляжет на этот раз.

Городовой Федотов, провожая его к воротам, тихо сказал:

— Сергей Сергеевич, если какая помощь потребуется, вы только кликните.

— Спасибо, Михаил Федотыч.

— И вот ещё… Вы потрясите, как следует Ваньку Лубенцова. Он трусоват, расколется.

— Кстати, он какой масти?

— Какая там масть! Просто шестёрка. Последнее время крутится возле Яшки Байстрюкова. Сам видел, как Яшка ему вчера деньги давал.

Глаза Малинина озорно сверкнули:

— А помощь твоя, Михаил Федотыч, мне сейчас потребуется. Дежурство через полчаса заканчивается?

Федотов утвердительно кивнул.

— Возьми с собой ещё пару ребят, что после смены, и идите к Саврасенкову, чай пить или чего покрепче. Если, что, я вас позову. — Малинин протянул ему трёшницу, — Только перед этим, зайди в бильярдную и шепни маркеру кое-что на ушко…

Репортёр "Русских ведомостей" Серёжка Емельянцев мучился похмельем — вечером пропивал гонорар. Лавровский предусмотрительно захватил с собой полуштоф смирновской и пару портера. Поэтому разговорить его оказалось просто.

— Обскакал я тебя вчера, Лёха! — пьяно хвастался

Емельянцев. — Ох, хорошо пошла, родимая, хоть и теплая… Вечно меня тобой попрекают — почему, да почему пастуховский листок все раньше нас узнает. Обидно даже! А вчера редактор хвалил! Талант вы, говорит, Сергей Капитонович, везде-то у вас свои люди имеются. Обожаю портер… Не, у тебя тоже везде… Но мои агенты лучше! Сижу в трактире, водочку попиваю. Приходит Ба… Нет, не спрашивай, кто! Все равно не скажу… Извольте, говорит, уважаемый Сергей Капитонович, сразу три происшествия… И денег не взял!

— Подвел тебя твой агент.

— Врёшь! Это ты от зависти. Я Байстрюкову, как себе верю.

Байстрюков служил в сыскной полиции. От надёжных людей Алексей знал, что раньше он был карманником, а сейчас водит дружбу с шулерами.

— Дурак, ты, Сережка. Распоряжение генерал-губернатора от 15 декабря прошлого года пока не отменили.

— Какое-такое распоряжение?

— Запрещающее печатать в газетах и журналах о задержаниях, произведенных по политическим мотивам. Теперь газете предупреждение вынесут, а тебя из Москвы вышлют

— К-как это вышлют? К-куда?

— В административном порядке, а куда — от начальства зависит. Могут и в Сибирь.

Жалкое зрелище являл собой сейчас Емильянцев — не бритый, с всклокоченными волосами, трясущимися (то ли с похмелья, то ли от страха) руками.

— Ну, Байстрюков, ну подлец… А божился — комар носа не подточит… Что делать-то, Лёша? И выпить не осталось, — он тоскливо посмотрел на пустые бутылки. Всхлипнул:

— Помоги, Алексей Васильевич! Поговаривают, у тебя наверху кто-то есть… Век не забуду!

Лавровский выдержал долгую, томительную для Серёжки, паузу:

— Попробовать, конечно, можно. Только с пустыми руками туда не пойдешь.

— Поверь, ни копейки не осталось.

— Я не об этом. Бумага какая-нибудь от тебя нужна.

— Какая бумага-то?

— Сейчас подумаю. Да ты пей — мне, что-то все равно не хочется. — Лавровский пододвинул Серёжке свой полный стакан, который за все время разговора даже не пригубил

Через четверть часа он ушел, унося адресованное московскому генерал-губернатору покаянное письмо Емельянцева, в котором подробно рассказывалось, по чьему наущению были написаны все три газетные заметки…

… В бильярдной трактира Саврасенкова было пусто. Публика, обычно, начинает собираться здесь к полудню. Маркёр, которому Федотов уже успел шепнуть, что следует, при виде Малинина расцвел улыбкой: