Джеймс Риз - Досье Дракулы Страница 8

И действительно, снежная буря была нешуточной, и она продолжается. В то воскресное утро я и представить себе не мог, что вскоре снега навалит столько, что он будет доходить до середины моего бедра, и что ветры сметут его в сугробы высотой в двадцать футов. Люди как могут борются со стихией. Притаптывают снег, привязав к обуви квадраты из коврового материала как снегоступы, в тоннелях, прорытых в сугробах, разводят костры, чтобы они растопили снег вместо скрытого за облаками солнца. Сущее бедствие. Каждый день газеты публикуют новые списки погибших, главным образом замерзших.[30] Да, Кейн: мне действительно повезло, что я вышел из отеля «Брунсвик» в полном расстройстве, как уже описывал.

Ну да, наверно, мое исчезновение было в глазах Генри уникальным происшествием за долгие годы нашего знакомства. Ему никогда не приходилось искать своего Стокера. Правда, чтобы ты не проникся к бедному Генри Ирвингу чрезмерным сочувствием, позволь мне добавить, что он беспокоился и за себя: ведь нашему Губернатору пришлось взять бразды правления в свои непривычные к этому руки. Оставшись управлять труппой «Лицеума» — между прочим, своей труппой — своими силами, да еще в такой день, когда пурга добавила ко всему сумятицы, Генри Ирвинг обратился к той дисциплине, которая так долго его выручала. Он настоял на том, чтобы «Лицеум» в канун того воскресенья давал представление, хотя все остальные театры закрылись из-за непрекращающейся метели. Он потребовал, чтобы вся братия «Лицеума», а не только занятый состав, была в «Звезде» к восьми, и по ту и по другую сторону занавеса. Что все и сделали. Все, кроме твоего покорного слуги. И торжествующий Ирвинг распахнул двери с опозданием всего на двадцать пять минут, все это время не прекращая проклинать меня, ибо везде и всегда в здании «Лицеума» или где бы то ни было двери театра открываю именно я.

Конечно, об этом я узнал от Э. Т.: зрителей в такую погоду пришло мало, а с оркестром дело обстояло и того хуже: несколько завзятых театралов представляли публику, а весь оркестр состоял из арфы и двух скрипок. Тем не менее принцип был соблюден: шоу продолжалось. Наверняка на решение Ирвинга играть во что бы то ни стало повлияло мое отсутствие — в том смысле, что он хотел обойтись без меня. И полагаю, ему это удалось. Теперь он вооружен еще больше: он не нуждается во мне. И все же за прошедшее с тех пор время он подверг меня Испытаниям, на унизительных подробностях которых я предпочел бы не останавливаться, не будучи уверен, что они тебя позабавят.

Вот первое Испытание: я должен был найти для «Фауста» лошадь не столь «цветущего вида», как та, что я нанял в прошлую среду. («Клячу, Стокер, паршивую клячу!» — приказал Генри.)

Испытание второе: я должен был найти букет роз для Э. Т. в роли Маргариты. Вообще, если в пьесе цветы не предусмотрены, Г. И. исправно приносит букет в гримерную Э. Т. за полчаса до спектакля. Ну а для этой пьесы, не говоря уже о генеральной репетиции сегодня вечером, вполне сгодились бы и искусственные цветы, однако Генри, хоть умри, потребовались розы, и это в еще не оттаявшем городе!

И я нашел их, представь себе, хоть и за убийственную цену в пять долларов за цветок!

Невиданное дело! И будь я проклят, если не сказал об этом торговцу цветами! Что же до бедной лошаденки…

Воспользовавшись советом одного из работавших у нас плотников, я направился на рынок, находившийся не слишком далеко от Мэдисон-сквер, где и обнаружил привязанными к повозкам немало жалких, заезженных животных, едва ли заслуживающих, чтобы их именовали лошадьми. Зрелище это преисполнило меня печали, но я все равно уплатил ломовому извозчику 25 долларов. Правда, когда я повел бедную клячу за поводья к «Звезде» — заметь, не решаясь сесть верхом, дабы не подвергать несчастную риску сломать под моим весом спину, — за мной увязались какие-то прощелыги. Один, двое, потом собралась толпа. Меня стали обвинять в доведении скотинки до плачевного состояния, хотя мне едва ли удалось бы сделать это за те четверть часа, которые она находилась в моем владении. Зеваки бранились, свистели и улюлюкали. Мои протесты были тщетны, и я избежал ужасной участи быть схваченным констеблем и отправленным в тюрьму лишь потому, что кто-то в толпе услышал, как я произнес, нет, проорал имя Генри Ирвинга (вот и говори после этого, Кейн, что слава пуста и суетна). Среди зевак нашелся малый, видевший нашего «Фауста», когда мы в последний раз играли его в Нью-Йорке, и он, к моему облегчению, торжественно заявил, что в этой пьесе действительно нужна лошадь, которая передними копытами уже стоит в могиле.

Так я обрел спасение, ну, а что касается этого старого мешка с костями — лошади, которая, должен сказать, весьма прилично выступила в этой роли и достойна того, чтобы провести остаток дней в довольстве, — то ее реквизировал у меня констебль. Меня вынудили отдать поводья в обмен на повестку в суд и сопутствующий штраф, вдвое превышающий сумму, заплаченную мной за это несчастное существо! Таким образом, расходы за испытания этого дня составили 25 долларов за пять красных роз и еще 75 долларов за полумертвую клячу, которой я к тому же лишился. Блестяще, не правда ли?

Конечно, из всего этого получилась прекрасная история, когда я вернулся в «Звезду» и, расцветив действительность на ирландский манер, пересказал ее всей труппе и вспомогательному персоналу. Даже Г. И. издал смешок.

— Ну ладно, Стокер, — сказал он, довольный, что услышал о моем последнем унижении. — По крайней мере, ты вернулся к нам с отчетом.

Он даже похлопал меня по плечу и крикнул Харкеру, чтобы он подготовил ту лошадь, которая у нас имеется, ибо «нашу подходящую забрали на фабрику, где варят клей». Из этого я понял, что Генри простил меня, и начал надеяться, что он меня отпустит.

Увы, я должен запечатать и отправить это письмо, ибо чем дольше проволочки, тем меньше мне хочется подписать и отправить его, показав себя таким низким, каким был в последнее время. (Нынче мне, благословен будь Уолт Уитмен, удалось чуточку возвыситься, так что не переживай!) Но если я не могу признаться в таких вещах тебе, Кейн, то кому же еще могу…

Проклятье! Это Генри зовет меня. Ну уж теперь я точно заканчиваю.

Телеграмма

Брэм Стокер — Флоренс Стокер

23 марта 1888 года

Обратный отсчет пошел! Остается 33 «Фауста». Домой — 1 мая, прибытие в Ливерпуль ожидается 8-го. Пароход «Германик». Не утруждайся встречать. Приеду домой на поезде с Генри.

Дневник Брэма Стокера

3 мая [1888 года]

На борту парохода «Германик», плывущего в Ливерпуль, оттуда — в Лондон. Море волнуется.

Два дня в пути, остается еще шесть. Многое уже позади, но впереди очередные заботы: финансы, «Лицеум», новая жизнь, дом № 17.[31] Но я убежден, что грядут перемены к лучшему. Они должны настать, иначе и быть не может.

Как всегда, на море мне хорошо спалось. Это благословение, несомненно, связано с тем, что Ирвинг и К° по необходимости бездействуют. Разговоров, конечно, ведется уйма, но никто ничего не делает. Кроме бедняги Харкера. Он получил распоряжения относительно «Макбета», которого Генри недавно решил поставить, и все время проводит за набросками. Он шутит, дескать, мог бы оставить свою лондонскую квартиру и переселиться в декорационную мастерскую, ибо все равно проторчит там от высадки на берег до премьеры «Макбета». (Вопрос. Имеют ли под собой реальную почву надежды Генри на подготовку спектакля до конца года? На заметку. Проверить, не планирует ли кто-нибудь другой поставить «Макбета» за имеющиеся в нашем распоряжении полгода.)

Нам еще здорово повезло, что мы плывем в компании «Ковбоев», ибо капитан, нет, полковник Коди[32] везет свое представление о Диком Западе в лондонский Уэст-Энд. Таким образом, если «Германик» угораздит пойти ко дну, из его трюма по морскому дну рассыплется такая странная коллекция декораций, реквизита, костюмов, животных и т. д. — их и наших в совокупности, — что сам Нептун будет изумлен.

Конечно, «Ковбои» считают, будто им крупно повезло, что наша труппа плывет с ними: они обступили трап, когда мы поднимались на борт, приветствуя нас боевым кличем. Актерам это польстило, развлечь их оказалось невеликой хитростью, и теперь после обеда, когда обычно происходит разделение по полам (мужчины услаждают себя портвейном и сигарами, женщины — чаем), мы все собираемся в салоне парохода и там часами играем в шарады, декламируем, поем, шутим — короче говоря, забавляемся как можем. Времяпрепровождение приятное, и, когда я в нем участвую, оно дает мне весьма желанную для меня сейчас возможность отвлечься. Я ставлю перо в подставку и собираюсь одеваться к ужину, ибо желудок у меня луженый и волнение на море никоим образом не может отвратить меня от таких пиршеств, какое, например, было прошлым вечером. Для начала устрицы на половинке раковины, поданные с оливками и соленым миндалем. Потом суп из тыквы, обильно уснащенный чесноком, рыба (сорт неизвестен), блюдо, подаваемое после закуски (ничего особенного), превосходнейшая утка со смородиновым желе. (На заметку. Узнать рецепт желе для Флоренс. Точнее, для Мэри.) Парад десертов начался со сливового пудинга, покрытого кремом и пропитанного бренди (превосходно!), но закончился совершенно неподходящей острой закуской — селедочными молоками на тостах. Соль на картонке — вот на что это похоже. Однако все мы с нетерпением ждем колокольчика на ужин — и ради того, чтобы поесть, но также и ради всего, что за этим следует. И вот он звенит. Я слышу его сквозь вой ветра и плеск волн.