Константин Тарасов - Отставка штабс-капитана, или В час Стрельца Страница 9

— Так уж весь свет, — улыбнулся пленный. — Только ваших офицеров да исправника. Кто-то из вас Северина и угробил.

— А откуда вам стало знать про бумагу? Вы вроде не читали?

— Ангел сказал, — ответил мятежник.

— Кажется, я знаю этого ангела, — сказал я. — Вот я с ним и поговорю. Но не думаете ли вы, что я убил сына господина Володковича?

— Не берусь утверждать. Скорее, исправник.

— Нет, — возразил я. — Он к выстрелу непричастен.

— А к сегодняшнему убийству кто причастен? По вашей логике, и Виктор самоубийца. Оставьте меня, штабс-капитан.

Я выполнил его просьбу.

— Поговорили? — спросил меня солдат.

— Вполне, — ответил я. — Появится фельдфебель, скажи: штабс-капитан приказал накормить пленного.

— Слушаюсь, ваше благородие. Хоть и разбойник, а кушать каждому хочется.

Я вернулся в дом и сел возле Шульмана.

— Яков Лаврентьевич, — спросил я тихо, — вы никому не говорили о содержании свидетельства, которое вчера ночью я предложил вам прочесть?

— Ни единой душе, — отвечал лекарь. — А что, Петр Петрович, случилось?

— Странное случилось дело. Ну, да потом расскажу. Сам, покамест, смутно догадываюсь.

— Что ж, буду с нетерпением ожидать вашего рассказа, — вежливо сказал Шульман. — Догадывайтесь поскорее.

XV

Мельник встретил меня поклонами и глядел умиленно и таинственно. Я уверился в правильности моих подозрений.

"Вот что, отец, — сказал я, — мне надо встретиться с твоим сыном…" "Не понимаю, о ком пан офицер говорит, уже полгода, как сын уехал", несвязно заюлил старик. "Полно, полно, — оборвал я. — Не стоит время тянуть. Есть важное дело. Для него и полезное".

Старика мучили сомнения.

"Видит бог, я не сделаю ему дурного, — сказал я. — Ведь и утром я мог его арестовать". — "Вы один будете?" — спросил мельник. «Один». — "Ну, пойдемте".

Стежкою через огороды и кусты старик привел меня к мельнице. Здесь он сказал мне подождать, перешел плотину и скрылся в густом олешнике. Я присел на камни отводного канала. Внизу разбивался в жемчужную пену водопад. Река перед плотиной разливалась в широкий пруд, подступая к старым ракитам. Эта картина напомнила мне пруды Володковичей и сидение всем обществом в беседке. А потом беседку, освещенную двумя огнями свечей, и тело самоубийцы, не выпустившего из руки пистолет. А мятежник говорит — убили, подумал я. Но кто же мог убить, если все были в столовой. Отчетливо помню: когда прозвучал выстрел, офицеры, исправник, сын и отец Володковичи, Людвига и Красинский сидели за столом. И кому надо убивать помещичьего сына так хитро. Трудно поверить; в сердцах наговорил; назло, чтобы оскорбить. Несладко лежать связанным и знать, что тебя повесят, а в лучшем случае расстреляют.

Возле меня ударился о землю камушек. Я поднял глаза — на другом краю запруды стоял старик и манил меня рукой. Оставив его на плотине сторожить, я вошел в олешник, где сразу же был встречен утренним моим знакомцем.

— Тебя Иваном зовут? — спросил я.

Мельников сын кивнул.

— Что же вы прятались этак неосторожно?

— Мы не прятались, мы человека одного ожидали, как раз в это время должен был прийти.

— А почему ты с друзьями не побежал?

— А что было бежать — глупость. Это Виктора страх сорвал. Как увидел цепь, так и понесся. Ну, и Август уже заодно.

— Я вот зачем с тобою встретился, — сказал я. — Мне непонятно, какие отношения были у вас с Северином Володковичем.

— Так он с нами был вместе, — ответил Иван. — Вчера вошел в дом, мы ждали-ждали — нет. Ночью мой батька приходит, говорит, слышал от офицеров, что Северин на себя руки наложил. Ну, утром Август и Виктор пошли в усадьбу, с Михалом, братом его, поговорили, а потом мы и ждали его на Шведском холме.

— Выходит, и Северин был мятежник? — уточнил я.

— Командир плутонга! — с гордостью сказал Иван.

Мне стала понятной простодушная хитрость господина Володковича, пригласившего нас на ужин для доказательства своей преданности государю: он приветствует в своем доме офицеров, посланных на усмирение, он их угощает пусть слабый, но все-таки аргумент в пользу его патриотизма. А для чего? Сына прикрыть: вблизи батарея, сотни солдат, опасно, могут схватить, а знакомство какую-то надежду подает на милость. Но все равно беда случилась, пришла с другой стороны. Впустую прозвучал салют, и кухарки постарались зря: сына нет, он застрелился.

— А вот твой приятель, что взят в плен, его Август звать?

— Август, — подтвердил Иван.

— Так он считает, что Северина убили. Отчего так?

— Не мог Северин застрелиться, — сказал Иван. — Он знал, что мы его ждем, а Северин был крепкий на слово.

— Ты говоришь, что они в усадьбу пошли. А почему ты не ходил?

— Мне нельзя, меня там знают. Быстро бы исправнику донесли. А он сразу за батьку. У него везде свои люди. Ему и поп доносит, и корчмарь, и слуги володковичские. Какой-то гад и нас выследил. Мы утром гадали: кто Северина убил. Думали — исправник. Он кого хочешь убьет. По нем давно осина тоскует. Виктора расстрелял. Август у попа в сарае сидит… Вчера четверо нас было, сегодня — один я…

— А ты хочешь приятеля спасти?

— Хотеть-то хочу. Но как?

— Я помогу тебе, если не побоишься.

— Да уж не побоюсь.

— Ну, тогда так договоримся. В полночь ты с тыла к сараю подберись, и как услышишь, что я с караульным говорю, так и приступай. Крыша соломенная, легко можно залезть. Там, с правой стороны, под самый верх сена. Только нож возьми от веревок освободить. Но такое тебе условие: как уйдете из сарая, так приходите сюда. У меня к твоему приятелю есть разговор.

— Даст бог сбежать, — ответил Иван, — придем.

XVI

Двумя часами позже я и Шульман шли берегом реки, и он говорил:

— У вас счастливый вид, я этому доволен, потому что на построении вы были бледны, как призрак. И правильно сделали, что перебороли себя. Хотя вами избранный способ — способ внутренних раздумий, на мой взгляд, далеко не хорош. Гораздо проще и полезнее для нервной системы гасить душевные пожары вином, как поступаю я. Единственный недостаток — голова утром болит. Ну, так на то анальгин есть. Ситуация, в которую мы вовлечены августейшим повелением, скверная. Мне, разумеется, легче дышать. Я — врач, меня в прямые акции втянуть не могут. Но хоть и в арьергарде, а все равно невесело. Да что поделаешь, Петр Петрович, коли бессилен и мнение наше никто не спрашивает.

— Бог с ним, со спрашиванием, — сказал я. — Это малая была бы беда. Куда хуже, что единомышленников нет. Разве толкали в шею командира посылать отряд? Он, видите ли, совестится долг верности не исполнить. Этакая важность — двоих мятежников увидали.

— А совсем не дурной человек, — сказал Шульман.

— Вот это и странно, — согласился я. — Не злой, к солдатам благорасположен, любит батарею, участвовал в боях, и не скажешь, что глуп. Но о какой-нибудь чепухе — как немцы колбасу коптят — весь вечер готов проговорить и во все тонкости проникнуть, а заведите речь о политическом вопросе — полное нежелание рассуждать: государь знает, что делает, — вот и весь будет ответ, вся мыслительная деятельность. Ну ладно, крестьяне — люди темные, умеют считать — уже молодцы. Но из обеспеченных семей люди: те же книги читали и вы, и я, и уездный исправник, а он убил человека — и хоть бы в глазах потемнело, нисколечко — рад. Объясните мне, доктор, отчего по-разному укладываются в умах знания, почему образованность не служит на пользу душе?

— Нет, не знаю, Петр Петрович, — сказал Шульман. — Тайна эта за семью печатями для меня. Но в одном уверен: исправить это, увы, увы! бесполезная мечта. Я не очень силен в истории, но, насколько помню, за все века не случилось хоть одно победившее восстание. Два движения столкнутся, с обеих сторон самые крепкие люди один другого перережут, а к власти выныривают третьи. Так во Франции получилось. Хотели Свободы, Равенства и Братства, а выскочил Бонапарт. Умному человеку, если хочет спокойствия, надо пристроиться при добром деле и от многого отгородиться. Вот вернемся из похода — я в партикулярную медицину. Все, отработка моя кончается, ничего более академии и ведомству[6] я не должен — буду вольный казак. А вам, мне кажется, в учебное заведение надо переходить. Вот бы в Михайловское или в ваше родное Константиновское. Станете преподавать молодежи… ну, не знаю что, историю артиллерии, например. Задумайтесь, а, Петр Петрович?

— Отгородиться! У меня не получается, — сказал я. — Пробовал, грезил в Публичной библиотеке над старинными книгами. Казалось: совести моей вполне достаточно для честной жизни. Но вот недостало. Будь больше решимости, уверен, и юноша был бы жив. Что стоило под видом рвения отвести отряд в сторону, затеять пустую пальбу — мятежники и бежали бы спокойно. Как мне теперь от этой мысли отгородиться?