Виктор Мережко - Сонька. Продолжение легенды Страница 92

До начала спектакля оставалось не более часа, и народ уже начинал подтягиваться.

Здесь же, в сквере, играл духовой оркестр, на фронтоне театра трепыхалась большая афиша, анонсирующая спектакль «Орфей в аду» с именем новой примы — некой госпожи Прилуцкой.

Поначалу публика была малоприметная и не представляющая интереса. Но неожиданно ко входу с грохотом подкатили два модных автомобиля, из них вышли братья Кудеяровы и в сопровождении двух ярких молодых девиц направились к парадному входу в театр.

Прима некоторое время не сводила с них глаз, затем поднялась и тяжело побрела прочь.

Около полуночи на окраине Охты, где на выезде из города стоял довольно плотный жандармский пост, появились три крытые телеги, сопровождаемые четырьмя конными конвоирами.

Навстречу повозкам из дежурного домика вышли два жандарма, старший, ротмистр по званию, крикнул ленивым повелительным тоном:

— Стоять!

Обоз остановился, с передней верховой лошади спрыгнул на землю старший конвойный, направился к жандармам.

— Кого везешь?

— Арестантов.

— Куда?

— В Нарву.

— Показывай документы.

Старший конвойный достал из планшета грубой кожи требуемые бумаги, передал жандармам. Те, подсвечивая двумя керосиновыми фонарями, принялись изучать их.

— Мужики или бабы? — спросил ротмистр.

— Бабы, — ответил конвойный. — Убийцы.

— Лярвы! — выругался младший по званию. — Таких не в Нарву надо, а в Сибирь! Пожизненно!

— Своими руками порешил бы этих биксов! — тяжко вздохнул конвойный. — Но не нашего ума дело, господин ротмистр.

— Вот и я об этом. — Жандарм сложил вчетверо бумаги, распорядился: — Показывай. Надо на морды их глянуть!

Они двинулись к телегам, жандармы стали по очереди поднимать брезент, подсвечивать фонарями лица арестанток.

Женщины были пожилые и не очень, смотрели они на мужчин угрюмо, нерадостно, руки всех были схвачены наручниками.

— Может, ловите кого? — поинтересовался старший конвойный.

— Думаешь, для забавы проверяем? — ухмыльнулся ротмистр. — Ловим одну мурловку, самую лихую из них.

— Уж не Соньку ли, часом, Золотую Ручку? — со смешком спросил конвойный.

— А ты откель знаешь?

— Так ведь о ней все поганки эти лопочут. Сказывают, сбежала она.

— От нас хрен сбежишь. — Ротмистр вынул из кармана френча сложенную фотографию, показал конвойному. — Видал? К каждой морде примеряю. А как примерю, так сразу ручки ее золотые — браслетиком!

На снимке Сонька была в образе мадам Дюпон — улыбающаяся, в красивом платье, в шляпе.

— У нас таких нет, — сказал конвойный.

— Это у вас нет, а у нас такие завсегда. — Жандарм шутливо толкнул своего подчиненного в бок, и оба чему-то заржали.

Жандармы двинулись к следующей телеге, стали внимательно всматриваться в лица, сверяя их с фотографией Соньки. Когда желтый свет лампы упал на лицо Соньки, ротмистр неожиданно насторожился.

— Ну-ка, ну-ка… Чего-то рожа больно знакомая у тебя. — Оглянулся на помощника: — А ну-ка глянь, Петро.

Петро склонился к Соньке поближе, тоже поднес фонарь. Достал фотографию, приложил к лицу воровки.

— Да не, вроде не она.

Ротмистр отодвинул его, стал сравнивать лицо воровки со своим снимком. Приказал:

— Ну-ка улыбнись, лахудра. Покажи клыки, говорю!

— Зачем? — Прямо перед ее лицом болтались увесистые карманные часы ротмистра.

— Красоту твою неземную желаю узреть!

Воровка поближе подалась к жандарму, послушно оскалилась, показав черные от цинги зубы, и в тот же миг выдернула из кармана его мундира часы.

— Смердишь, сука, — оттолкнул тот ее и распорядился: — Пущай едут.

— Поехали! — скомандовал старший конвойный. — Конвой, зреть в оба!

Обоз тронулся, стал постепенно растворяться в темноте. К телеге, где находилась Сонька, подъехал старший, весело сказал ей:

— Ну, Софья Ивановна, теперь, кажись, дорога свободная.

— Не загадывай раньше времени, — ответила она и достала часы жандарма. — Возьми, вдруг ротмистр кинется.

— Щипнула, что ли? — засмеялся конвойный.

— Нашла.

«Товарки», сидевшие рядом, тоже стали смеяться, удивляясь проворности воровки. Сама Сонька лишь снисходительно улыбалась.

Неожиданно из темноты послышались полицейские свистки и частый перестук лошадиных копыт.

— Стоять!.. Остановить обоз!

«Арестантов» догоняли два верховых жандарма.

Старший конвойный быстро направил свою лошадь навстречу.

— Разворачивай обоз обратно! — закричал один из жандармов.

— А чего стряслось?

— Пропали часы господина ротмистра!.. Будем досматривать по новой!

— Эти, что ли? — показал часы конвойный.

Жандарм взял их в руки.

— Кажись, они… А откуда они у тебя?

— На земле подобрал. Хотел было сам вертаться.

— Определенно они. — Жандарм еще раз оглядел часы. — Господин ротмистр прямо до невозможного расстроился. Они ведь подаренные самим великим князем! — И с облегчением махнул конвоиру. — Поосторожней, а то как бы в канаву где не свалиться!.. С Богом!

Жандармы развернули лошадей и понеслись в обратную сторону.

Верст тридцать проехав, обоз снова остановился — теперь на его пути стояли какие-то важные господа в шляпах и дорогих пальто, а рядом с ними две богатые кареты.

Старший конвойный подъехал к господам, они о чем-то коротко переговорили, и двое из мужчин — Безносый и Улюкай — направились к телеге, в которой находилась Сонька.

Они помогли ей выбраться из-под брезента, взяли под руки и быстро двинулись к одной из карет.

Прочие встречающие господа расположились во второй карете, извозчики ударили по лошадям, и экипажи растворились в черной ночи.

«Арестантки», сидевшие в телегах, стали тоже выбираться из-под брезента, разминали ноги, освобождались от наручников, перебрасывались репликами, кто-то даже затянулся папироской.

Конвойные принялись рубить ветки, женщины сносили их в одну кучу, кто-то из мужчин подложил бумаги вниз и чиркнул спичкой.

Пламя костра взлетело высоко и охотно, согревая озябших людей и освещая часть глухой дороги.

Вильно. 1905 год

Экипажи с воровкой добрались до Вильно только через двое суток — к вечеру. Город был тихий и спокойный, полиции на улицах почти не замечалось, народ прогуливался размеренно и лениво, в воздухе разливалась тихая, блаженная тишина, нарушаемая лишь боем часов на городской ратуше.

Кареты въехали в ворота небольшого ухоженного и даже изысканного особняка, во дворе Сонька, одетая в дорогое платье и поддерживаемая Улюкаем, спустилась на землю, и ее повели в ближайшую парадную дверь.

Особняк внутри был еще более изыскан, чем снаружи. Сонька в сопровождении Безносого, Улюкая и еще трех воров миновала пару больших комнат и тут услышала частые, торопливые шажки по паркету.

Это была Михелина.

Она бросилась к матери с такой силой и страстью, что едва не свалила ее с ног. Обхватила, прижалась, замерла в неверии и счастье.

Сонька с трудом сдерживала слезы, гладила по головке свое дитя, пыталась что-то сказать, но губы не слушались, и только слышала слова, которые произносила Михелина:

— Мама… Мамочка… мама…

Погода в Петербурге испортилась окончательно. Еще со вчерашнего вечера зарядил мелкий колючий дождь с ветром, и такая пакость продолжалась уже вторые сутки.

Табба, промокшая и озябшая, сидела на своем месте, на самом углу Невского и Литейного, перед ней лежала скукоженная тряпица для милостыни, и, глядя на редких прохожих, нищенка привычно ныла:

— Люди добрые, не пожалейте копейки для заброшенной и забытой всеми, болезненной дамочки!..

За это время прима еще больше опустилась и одряхлела. Правая рука ее почти не гнулась, лицо обезображивал большой розовый шрам, одежонка была вообще никакая — драный лапсердак, грубая, солдатского сукна юбка.

— Люди добрые, если у вас имеется сердце или добрая душа, то обязательно найдется и лишняя копеечка для несчастной дамочки.

К ней из-за угла подошла слегка хмельная Зоська, бесцеремонно толкнула в спину.

— Хватит, артистка, пошли!.. Нечего глаза тут мозолить! Видишь, погода какая! Никто не подаст!

Табба с трудом поднялась и заковыляла следом за подельницей.

Прошли по Литейному шагов сто, завернули в какую-то подворотню. Здесь на входе в подвал болталась ржавая, скрипучая дверь, Зоська толкнула ее, стала осторожно нащупывать ступеньки вниз.

Табба привычно последовала ее примеру, пару раз едва не оступилась, но все-таки удержалась, и вскоре они оказались в довольно просторном помещении, тускло освещенном керосиновой лампой.

Нищих здесь было четверо. Заправлял по старшинству всеми вор Сучок. Рядом с ним на деревянном ящике сидел варнак по кличке Хомут, здоровый и наглый, обнимавший новую кудрявую полюбовницу Ваську. Напротив расположился очкастый, неуверенный в себе бывший учитель Очко, прозванный так не только за наличие окуляров, но и за необыкновенную трусость и осторожность.