Орсон Уэллс - Мистер Аркадин

Мистер Аркадин

КНИГА I. БРАККО

Я сошел на берег за выпивкой, но понял, что она мне ни к чему, что нужно возвратиться к Мили — зря мы с ней поцапались— и помириться. И нечего тянуть. Незачем слоняться в доках, рискуя понапрасну привлечь к себе внимание.

Возле проволочной загородки я заметил двух полицейских из охраны порта. Они громко разговаривали и смеялись, изредка оглядываясь по сторонам и сплевывая на землю. У их ног горел небольшой костер, хотя ночь была теплая. Одна из тех серых ночей, с легким туманом, когда звуки и запахи становятся особенно отчетливыми. Время от времени откуда-то издалека доносился вой сирены, предупреждающий суда о тумане. А где-то поблизости, должно быть, разгружали оливковое масло— в воздухе стоял характерный сладковатый запах.

Надо вернуться к Мили. Она, верно, разревелась. А я не такой уж твердокаменный. Не такой, каким следует быть. И если женщинам иной раз приходится из-за меня всплакнуть, то исключительно ради их собственной пользы. Но даже и это меня огорчает. «У тебя мягкое сердце, Гай, сынок», — говаривала мне мать. С тех пор никто не называл меня этим именем — Гай, ну да дело не в этом. «Ты весь в меня, такой же добряк. И на пользу тебе это не пойдет, нет». И она меланхолично всхлипывала. Бедняга. Не следовало ей давать волю чувствам: в такие минуты грим на ее лице таял, заметнее становилась неестественная платина волос и вся она делалась похожей на старую истрепанную куклу. А на меня наплывала тоска. И я казался себе беспомощным, как сейчас, вдыхая этот тягучий запах.

Что-то похожее случилось сегодня и у нас с Мили. Она, Мили, вообще-то в порядке. Девочка что надо. Мне нравилась ее кожа, очень мягкая и нежная, едва уловимо пахнущая отполированной слоновой костью. Но сегодня этот запах, обычно приятно будораживший меня, лез в нос, отдавая мертвечиной.

Волна оливкового смрада поднималась откуда-то снизу, с пристани, тяжелыми облаками. Хоть бы ветер подул. Море терялось во мгле, но я знал, что оно близко, и слышал, как густая вода шлепает о каменную стенку мола. Надо было еще вечером выйти в море, раз уж мы загрузились. Или хотя бы завтра на зорьке. А то Тадеуш разъярится.

Это из-за Мили мы здесь торчим. Она отправилась за покупками. У нее пунктик — сколько бы ни было при себе деньжат, не уйдет, пока не изведет все. На этот раз она застряла у прилавка с шелковым бельем. Кому-кому, а мне известно, как это бывает, я сам однажды влип в этот шелковый рэкет. Одно тянет за собой другое… Так что той чепухой, которую наболтала Мили себе в оправдание, меня не проведешь. Мили взбрело в голову, что коли она меня разок выручила, прямо скажу, из довольно скверной заварушки, значит, возымела надо мной права. Вообще-то она просто создана для тихой семейной жизни где-нибудь в провинции, жаль только, что парни, с которыми она водилась, не стремились в тихую гавань. Дольше одной ночи они не задерживались. А она, бедняжка, всякий раз надеялась, что это серьезно.

Но со мной ей удалось протянуть целых четыре месяца. Просто потому, что мне все равно некуда было деться. Она свела меня с Тадеушем, а когда замаячил этот сигаретный бизнес, настояла, чтобы мы сделали ходку. И я уступил.

— Гляди, парень, — сказал Тадеуш.

Я знаю, он меня презирает; ну да он всех презирает. Мне плевать на это. У нас чисто деловые отношения. Встречались в маленькой арабской кофейне, близ Зокко, он сидел всегда за одним и тем же столом, перед ним — стаканчик перно, к которому он вроде бы и не прикасался, но раз 10–12 за день его доливали. Он не боялся яркого света и спокойно подставлял ногу арабчонку, полировавшему его туфли. К соседним столикам подходили разносчики, предлагая всякую ерунду или пакетики с фисташками. А Тадеуш покупал нейлоновые чулки, японские фотоаппараты, сигареты, я слыхал — даже оружие, торговал же он женщинами и наркотиками, — короче, всем, что можно сбыть с хорошим наваром. Он всегда платил наличными, в долларах. Не глядя доставал из кармана пачку банкнот — их всегда оказывалось столько, сколько нужно, вернее, столько, сколько он решил заплатить. И никто не мог надеяться хоть на цент сверх этой суммы. Он утверждал, что никогда и ничего не сделал ради другого и не искал к себе любви. Странный тип этот Тадеуш. И никто не встречал его с женщиной.

— Без уродин я обойдусь. Красотки мне не по карману.

И никаких следов. Ничего. Даже адреса. Он появлялся в кофейне рано утром, одетый в жемчужно-серый костюм, серые туфли дорогой кожи и при сером шелковом галстуке. И волосы у него были того же цвета, и глаза отливали серым блеском. Удивительное лицо. Иногда оно даже вызывало во мне зависть, хотя мне и самому не приходится жаловаться. Если я и унаследовал от своей мамаши нечто стоящее, так это внешность. А вот Тадеуша с его длинным шрамом, пробороздившим щеку, узким ртом и бесцветными глазами красавцем не назовешь. Мне было интересно, как его воспринимают женщины, и однажды я спросил об этом Мили. Она поколебалась с минуту и ответила:

— Он мужчина.

Я почувствовал себя уязвленным. Хотя смысл так и не понял до конца.

Тадеуш был на плаву. Он поставил себе когда-то цель и теперь добился ее, но не хвастал этим и не оправдывался. Всякий раз он играл только в одну игру. И, случись ему вести целый корабль, доверху груженный «Честерфилдом», он не взял бы в попутчицы даже самую смазливую бабенку.

Ну да черт с ним, каждый живет по-своему, и в конце концов это Мили привела меня на «Королевну» и она же вложила деньги в этот сигаретный бизнес. У нее были налажены связи в Танжере и Марселе, а мне оставалось мирно крейсировать по Средиземному морю и получать денежки. А на руках у меня был только один козырь — мой американский паспорт.

Им, кстати, я тоже обязан матери. Я никогда не отказываю ей в благодарности, если она ее заслужила. У нее хватило ума убедить одного детройтского бизнесмена, что он мой отец, и даже удалось заставить его оплатить мое воспитание и образование. Правда, я сменил не менее четырнадцати школ и детство провел в разных пансионах на различных фешенебельных европейских курортах, но это не по его вине, а из-за той, если можно так выразиться, светской жизни, которую вела моя матушка. Благодаря ей же я без труда выучился болтать на нескольких языках. Это мне пригодилось, когда в 1941 году я решил, что хватит шляться по миру неприкаянным, и записался в американскую армию переводчиком. Так я обрел почву под ногами и первоклассный паспорт.

Но не все мои проблемы разрешились сами собой с получением паспорта, потому что Америка не спешила заключить меня в свои объятья. И я вернулся в Европу, где для меня одинаково родными были бульвар Капуцинов, Пиккадилли или Гран Виа. И там я помаленьку — не без падений — начал вставать на ноги. Но тут ввязался в эту сигаретную авантюру, которая поначалу показалась мне делом совсем пустячным.

***

Однако хватит торчать здесь, дыша оливковым смрадом и предаваясь воспоминаниям. Я зажег новую сигарету и собрался идти. И вдруг услышал — так близко, что даже вздрогнул от неожиданности, — неровную поступь человека на деревянной ноге. Он, должно быть, шел по параллельной дорожке, вдоль внешней стороны пакгауза. Деревяшка стучала в глухой ночной тишине, как молот. На мгновенье его фигуру выхватил из тьмы резкий свет фонаря, и тотчас же он исчез, скользнув в густую тень. В этом хромоногом было что-то странное и жалкое. Я бросил сигарету. Но не двинулся с места, а продолжал следить за ним глазами. Наверное, теперь он ступал по сырой земле, так как шагов не было слышно. Вдруг тишину разорвал пронзительный свист, и сразу же вновь послышался стук деревяшки о каменную мостовую. Полицейские, стоявшие у костра, бросились в его сторону. Но одноногий прибавил шагу.

Он неуклюже торопился, обгоняемый собственной тенью, бегущей по набережной, пока не скрылся за автокаром, медленно вползавшим под навес. Полицейские яростно свистели, понапрасну будоража ночной туман. Тревожащий вой сирены отзывался им эхом.

Я остановился как вкопанный, наблюдая непонятную мне игру «полицейские и воры», похожий на зрителя в кинозале. Симпатии мои были на стороне бегущего — возможно потому, что преследовали его. И еще из-за этой тяжелой деревянной штуковины, которую он волочил с таким усилием.

Должно быть, он перебрался через проволочное ограждение, потому что приближался ко мне, путаясь в лабиринте кранов и сваленных грузов. Стараясь остаться незамеченным, я прижался к пирамиде мешков с цементом и, улучив момент, согнувшись, держась в тени, пустился бежать к пристани, где пришвартовалась «Королевна».

Я почти добежал до нее, когда из темноты наперерез мне бросился еще один человек. Он был огромен, настоящий великан, во всяком случае, мне так показалось, то ли потому, что я сам вжал голову в плечи, то ли потому, что он так неожиданно близко вырос передо мной. Он спотыкался. Задетый его гигантским телом, штабель древесины рассыпался. А он, наклонив голову, как раненый бык, сделал рывок и упал прямо за моей спиной. Поначалу я решил, что он пьян, точнее, из инстинкта самосохранения хотел, чтобы это было именно так и мне не пришлось бы им заниматься. Но теперь, когда он лежал у моих ног, издавая ужасные стоны, я уже не мог продолжать свой путь, предоставив его самому себе. Следовало наклониться, тронуть его за плечо, что-то спросить. Но тут я увидел нож, торчавший у него в спине. Лезвие на всю длину вошло в плоть между лопатками. Из раны хлестала кровь…