Эдгар По - Золотой жук. Странные Шаги Страница 10

Как-то вечером мы гуляли по необычайно длинной и необычайно грязной улице, неподалеку от Пале-Рояля. Каждый думал, по-видимому, о своем, и в течение четверти часа никто из нас не проронил ни слова. Как вдруг Дюпен, словно невзначай, произнес:

— Ну куда ему, такому заморышу! Лучше б он попытал счастья в театре «Варьете».

— Вот именно, — ответил я машинально.

Я так задумался, что не сразу сообразил, как удачно слова Дюпена совпали с моими мыслями. Но тут же опомнился, и удивлению моему не было границ.

— Дюпен, — сказал я серьезно, — это выше моего понимания. Скажу вам честно: я поражен, я просто ушам своим не верю. Как могли вы догадаться, что я думал о… — Тут я остановился, чтобы удостовериться, знает ли он, о ком я думал.

— …о Шантильи, — закончил он. — Почему же вы запнулись? Вы говорили себе, что при его тщедушном сложении нечего ему лезть в трагические актеры.

Да, это и было предметом моих размышлений. Шантильи, quondam[13] сапожник с улицы Сен-Дени, помешавшийся на театре, недавно дебютировал в роли Ксеркса[14] в одноименной трагедии Кребийона и был, несмотря на свои старания, жестоко освистан.

— Объясните мне, ради бога, ваш метод, — настаивал я, — если он у вас есть и если вы с его помощью так безошибочно прочли мои мысли. — Признаться, я даже старался скрыть всю меру своего удивления.

— Зеленщик, — ответил мой друг, — навел вас на мысль, что наш врачеватель подметок не дорос до Ксеркса et id genus omne[15].

— Зеленщик? — удивился я. — Я знать не знаю никакого зеленщика!

— Ну, тот увалень, что налетел на вас, когда мы свернули на эту улицу с четверть часа назад.

Тут я вспомнил, что зеленщик с большой корзиной яблок на голове в самом деле чуть не сбил меня с ног, как только мы из переулка вышли на людную улицу. Но какое отношение к этому имеет Шантильи, я так и не мог понять.

У Дюпена и на волос не было того, что французы называют charlatanerie[16].

— Извольте, я вам объясню, — вызвался он. — А чтобы вы лучше меня поняли, давайте восстановим весь ход ваших мыслей с нашего последнего разговора и до встречи с пресловутым зеленщиком. Основные вехи — Шантильи, Орион, доктор Никольс, Эпикур, стереотомия, булыжник и зеленщик.

Вряд ли найдется человек, которому хоть раз не пришло бы в голову проследить забавы ради шаг за шагом все, что привело его к известному выводу. Это очень увлекательное подчас занятие, и кто возьмется за него впервые, будет поражен, какое, по-видимому, расстояние отделяет исходный пункт от конечного вывода и как они мало друг другу соответствуют. С удивлением выслушал я Дюпена, но не мог не признать справедливость его слов.

Мой друг между тем продолжал:

— До того как свернуть за угол, мы, помнится, говорили о лошадях. На этом разговор наш оборвался. Когда мы, перейдя через дорогу, вышли сюда, на эту улицу, выскочивший откуда-то зеленщик с большой корзиной яблок на голове пробежал мимо и второпях толкнул вас на груду булыжника, сваленного там, где каменщики чинили мостовую. Вы споткнулись о камень, поскользнулись, слегка растянули связку, рассердились, во всяком случае насупились, пробормотали что-то, еще раз оглянулись на груду булыжника и молча зашагали дальше. Я не то чтобы следил за вами: просто наблюдательность стала за последнее время моей второй натурой.

Вы упорно не поднимали глаз и только косились на выбоины и трещины в панели (из чего я заключил, что вы все еще думаете о булыжнике), пока мы не поравнялись с переулком, который носит имя Ламартина[17] и вымощен на новый лад — плотно пригнанными плитками, уложенными в шахматном порядке. Вы заметно повеселели, а по движению ваших губ я угадал слово «стереотомия» — термин, которым для пущей важности окрестили такое мощение. Я понимал, что слово «стереотомия» должно навести вас на мысль об атомах, а кстати, и об учении Эпикура. И поскольку это было темой нашего недавнего разговора — я еще рассказывал вам, как разительно смутные догадки благородного грека подтверждаются выводами современной космогонии по части небесных туманностей, в чем никто еще не отдал ему должного, — то я так и ждал, что вы устремите глаза на огромную туманность в созвездии Ориона. И вы действительно посмотрели вверх, чем доказали, что я безошибочно иду по вашему следу. Кстати, в злобном выпаде против Шантильи во вчерашней «Musée» некий зоил, весьма недостойно пройдясь насчет того, что сапожник, взобравшийся на котурны, постарался изменить и самое имя свое, процитировал строчку латинского автора, к которой мы не раз обращались в наших беседах. Я разумею стих: Perdidit antiguum litera prima sonum[18].

Я как-то рассказывал вам, что здесь имеется в виду Орион — когда-то он писался Урион, — мы с вами еще пошутили на этот счет, так что случай, можно сказать, памятный. Я понимал, что Орион наведет вас на мысль о Шантильи, и ваша улыбка это подтвердила. Вы вздохнули о бедной жертве, отданной на заклание. Все это время вы сутулились, а тут выпрямились во весь рост; я и решил, что вы подумали о тщедушном сапожнике. Тогда-то я и прервал ваши размышления, заметив, что он в самом деле не вышел ростом, наш Шантильи, и лучше бы ему попытать счастья в театре «Варьете».

Вскоре затем, просматривая вечерний выпуск «Gazette des Tribunaux»[19], мы наткнулись на следующую заметку:

«НЕСЛЫХАННОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Сегодня, часов около трех утра, мирный сон обитателей квартала Сен-Рок был нарушен душераздирающими криками. Следуя один за другим без перерыва, они доносились, по-видимому, с четвертого этажа дома на улице Морг, где, как известно местным обывателям, проживала только некая мадам Л'Эспанэ с незамужней дочерью Камиллой. После небольшой заминки у запертых ворот пришлось прибегнуть к лому, и с десяток соседей в сопровождении двух жандармов проникли в подъезд. Крики уже стихли; но едва лишь кучка смельчаков поднялась по первому маршу, как сверху послышалась перебранка двух, а возможно, и трех голосов, звучавших отрывисто и сердито. Покуда добрались до третьего этажа, стихли и эти звуки, и водворилась полная тишина. Люди рассыпались по всему дому, перебегая из одной комнаты в другую. Когда же очередь дошла до просторной угловой спальни — на четвертом этаже, окнами во двор (дверь, запертую изнутри, тоже взломали), — толпа отступила перед открывшимся ей зрелищем, охваченная ужасом и изумлением.

Здесь все было вверх дном, всюду раскидана поломанная мебель. В комнате стояла одна только кровать, но без постели, подушка и одеяло валялись на полу. На стуле лежала бритва с окровавленным лезвием. Две-три густые пряди длинных седых волос, вырванных, видимо, с корнем и слипшихся от крови, пристали к каминной решетке. На полу, под ногами, найдены четыре наполеондора, одна серьга с топазом, три столовые серебряные и три чайные мельхиоровые ложки и два мешочка с золотыми монетами — общим счетом без малого четыре тысячи франков. Ящики комода в углу были выдвинуты наружу, грабители, очевидно, в них рылись, хотя всего не унесли. Железная укладка обнаружена под постелью (а не под кроватью). Она была открыта, ключ еще торчал в замке, но в ней ничего не осталось, кроме пожелтевших писем и других завалявшихся бумажек.

И никаких следов мадам Л'Эспанэ! Кто-то заметил в камине большую груду золы, стали шарить в дымоходе и — о ужас! — вытащили за голову труп дочери; должно быть, его вверх ногами, и притом довольно далеко, втиснули в узкую печную трубу. Тело было еще теплым. Кожа, как выяснилось при осмотре, во многих местах содрана — явное следствие тех усилий, с каким труп заталкивали в дымоход, а потом выволакивали оттуда. Лицо страшно исцарапано, на шее сине-багровые подтеки и глубокие следы ногтей, словно человека душили.

После того как сверху донизу обшарили весь дом, не обнаружив ничего нового, все кинулись вниз, на мощеный дворик, и там наткнулись на мертвую старуху, — ее так хватили бритвой по шее, что при первой же попытке поднять труп голова отвалилась. И тело и лицо были изуродованы, особенно тело, в нем не сохранилось ничего человеческого.

Таково это поистине ужасное преступление, пока еще окутанное непроницаемой тайной».

Назавтра газета принесла следующие дополнительные сообщения:

«ТРАГЕДИЯ НА УЛИЦЕ МОРГ

Неслыханное по своей жестокости убийство всколыхнуло весь Париж, допрошен ряд свидетелей, но ничего нового, проясняющего тайну, пока не обнаружено. Ниже приведены вкратце наиболее существенные показания.

Полина Дюбур, прачка, показывает, что знала покойниц последние три года, стирала на них. Старая дама с дочкой, видно, жили дружно, душа в душу. Платили исправно. Насчет их образа жизни и средств ничего сказать не может. Полагает, что мадам Л'Эспанэ была гадалкой, этим они и кормились. Поговаривали, что у нее есть деньги. Свидетельница никого не встречала в доме, когда приходила за бельем или приносила его после стирки. Знает наверняка, что служанки они не держали. Насколько ей известно, мебелью был обставлен только четвертый этаж.