Артур Дойль - Изумрудная диадема Страница 2

Теперь я должен сказать несколько слов о моих домашних, мистер Хольмс, так как я хочу, чтоб вы хорошенько представили себе все положение. Мой грум и мой лакей не ночуют у меня в доме, и потому о них говорить нечего. У меня три служанки, которые живут у меня уже очень давно и стоят выше всякого подозрения. Четвертая же, Люси Парр, служит у меня всего несколько месяцев. Но и она поступила в дом по хорошей рекомендации и я всегда был ею доволен. Она очень хорошенькая девушка и имеет много обожателей, которые приходят иногда к ней. Это единственная темная сторона, которую мы нашли в ней, но в общем мы считаем ее хорошей прислугой.

Вот и все относительно слуг. Семья же моя так не велика, что описывать ее не долго. Я вдовец и у меня всего один сын — Артур. Он составляет мое горе, мистер Хольмс. Без сомнения мне самого себя надо винить. Говорят, что я избаловал его. Это очень возможно. Когда умерла моя дорогая жена, он остался единственным моим утешением в жизни. Мне больно было видеть, когда улыбка сбегала с его лица и потому я ему никогда ни в чем не отказывал. Может быть для нас обоих было бы лучше, если бы я был построже, но я думал, что так лучше.

Конечно, я желал, чтобы он продолжал мое дело после меня, но у него к делам нет ни малейшего расположения. Он всегда вел рассеянную, дикую жизнь и я, конечно, не мог ему доверять крупных сумм. Но он был молод. Он сделался членом аристократического клуба и, имея очаровательные манеры, сошелся с людьми, привыкшими жить очень широко. Он стал вести крупную игру в карты и бросать много денег на скачках, так что наконец пришел просить дать вперед из его содержания, чтобы он мог заплатить долги чести. Он несколько раз пытался отстать от опасной компании, к которой он присоединился, но влияние его приятеля, сэра Джорджа Бернуэлля увлекало его снова.

И действительно я не удивляюсь, что такой человек, как сэр Джордж Бернуэлль приобрел над ним влияние, потому что, так как он часто приводил его к нам, я сам едва ли мог бы устоять против его очарования. Он старше Артура, светский человек до мозга костей, бывает решительно везде, блестящий собеседник и красавец собой. Теперь, когда я говорю о нем хладнокровно, не испытывая влияния его личности, я сознаю, что разговор его был всегда циничен, а взгляд у него такой, что доверяться ему не следует. Точно также, мне кажется, думает о нем моя Мэри, которая своим женским чутьем поняла его.

Теперь мне остается описать только ее. Это моя племянница. Когда мой брат умер, пять лет тому назад, оставив ее одну на свете, я взял ее к себе и после того смотрел на нее, как на свою дочь. Это солнечный луч моего дома — кроткая, ласковая, красавица. Она вместе с тем отличная хозяйка и распорядительница, хотя характера такого мягкого и нежного, какой только может быть у женщин. Она моя правая рука и я не знаю, чтобы я делал без нее. В одном только она идет против моей воли. Два раза сын мой делал ей предложение, так как он обожает ее, но она ему отказала оба раза. Я думаю, что если кто нибудь способен навести его на путь истинный, то это она, и что этот брак изменил бы всю его жизнь, но увы, теперь уж это поздно, слишком поздно!

Теперь, мистер Хольмс, вы знаете людей, с которыми я живу и я буду продолжать мой печальный рассказ.

Когда мы в этот вечер пили кофе в гостинной после обеда, я рассказал Артуру и Мэри о том, что со мной случилось и о драгоценности, которая находится у нас в доме, не называя однако имени моего клиента.

Я уверен, что Люси Парр, подававшая нам кофе, вышла из комнаты, но я не поклянусь, что дверь была затворена. Мери и Артур очень были заинтересованы моим рассказом и просили меня показать знаменитую диадему, но мне не хотелось трогать ее.

— Куда ты ее положил? — спросил Артур.

— В мой письменный стол.

— Надеюсь, что воры не залезут к нам в эту ночь, — сказал он.

— Я его запер, — заметил я.

— О, к этому столу подойдет всякий ключ, — сказал он, — когда я был школьником, то сам отпирал его ключом от буфетного шкафа. — Он часто болтал всякий вздор, так что я не обратил внимания на его слова. Тем не менее в этот вечер он пошел за мной в мой кабинет с очень озабоченным видом.

— Послушай, папа, — сказал он, не подымая глаз. — Но можешь ли ты дать мне две тысячи фунтов?

— Нет, не могу, — резко отвечал я. — Я и так уже пропасть денег передавал тебе.

— Ты был очень добр, — продолжал он, — но мне необходимы эти деньги, иначе я не могу никогда показаться в моем клубе.

— Ну, и прекрасно! — крикнул я.

— Да, но ты же не захочешь, чтобы я вышел из клуба обесчещенным, — сказал он. — Этого я не могу перенести и если ты мне не дашь денег, я должен буду прибегнуть к другому средству, чтобы достать их.

Я был очень рассержен. Уже третий раз в этом месяце он спрашивал у меня денег.

— Ни копейки ты от меня не получишь! — закричал я. Он кивнул головой и вышел из комнаты.

Когда он ушел, я отпер стол, убедился в том, что диадема цела и запер его опять. Затем я обошел дом, чтобы посмотреть, все ли в порядке. Это делала обыкновенно Мэри, но в этот вечер, мне казалось лучше, если я сделаю это сам. Сходя с лестницы, я увидел Мэри у бокового окна залы: она закрывала его в то время, как я подошел к ней.

— Скажи мне, дядя, — обратилась она ко мне, как будто чем-то озабоченная, — ты отпускал сегодня Люси со двора?

— Нет, не отпускал.

— Она только что вернулась с заднего хода. Я думаю, что она ходила только до ворот, чтобы видеться с кем-нибудь, но мне кажется, что этого допускать не следует.

— Поговори с ней завтра утром или, если хочешь, я поговорю. Уверена ли ты, что все хорошо заперто?

— Совершенно уверена, дядя.

— Ну, так прощай.

Я поцеловал ее и пошел в свою комнату, где вскоре улегся и заснул.

Я рассказываю вам, мистер Хольмс, все, что относится к моему делу, но, пожалуйста, спрашивайте меня что хотите, если вам покажется что-нибудь непонятным.

— Напротив, ваш рассказ замечательно ясен, — отвечал Хольмс.

— Я дошел теперь до той части моего повествования, которая требует особенной ясности. Я никогда не сплю очень крепко, а забота о диадеме, по всей вероятности, делала мой сон легче обыкновенного. Около двух часов ночи меня разбудил какой-то шум в доме; но он прекратился еще прежде, чем я успел совершенно придти в себя; однако у меня осталось такое впечатление, как будто где-то тихонько закрыли окно. Я лежал, напряженно прислушиваясь. Вдруг к моему неописанному ужасу, я услышал тихие шаги в соседней комнате. Дрожа от страха, я соскользнул с кровати и заглянул в дверь моего кабинета.

— Артур, — закричал я, — мерзавец! вор! как ты смеешь трогать диадему?

Газ был на половину спущен, как я его оставил, и мой несчастный сын в рубашке и панталонах стоял около газового рожка, держа в руках диадему. Он, как мне показалось, ломал или гнул ее изо всех сил. При моем крике он уронил ее на пол и побледнел, как смерть. Я поднял диадему и стал ее рассматривать. Один из золотых зубцов с тремя изумрудами был отломан.

— Презренный! — закричал я вне себя от гнева, — ты сломал ее, ты опозорил меня навсегда. Куда девал ты камни, которые украл?

— Украл? я? — закричал он.

— Да, ты вор! — ревел я, тряся его за плечи.

— Камни все. Нс может быть, чтобы их не было.

— Трех не достает, — сказал я, — и ты знаешь, где они. Ты украл и еще лжешь. Разве я не видел, как ты старался отломить другой кусок?

— Вы довольно ругали меня, — сказал он, — и более я терпеть не намерен. Теперь я ни скажу об этом ни слова, так как вы оскорбили меня. Я завтра же оставлю ваш дом и сам попробую пробить себе дорогу в жизни.

— Ты оставишь мой дом в руках полиции! — закричал я, почти обезумев от горя и гнева. Я добьюсь того, что узнаю правду.

— От меня вы больше ничего не узнаете, — сказал он, с такой силой, которой я в нем не подозревал. — Если вы хотите звать полицию, так пусть полиция и доискивается до истины.

Между тем уже весь дом поднялся на ноги, так как я в гневе сильно возвысил голос. Мэри первая вбежала в мою комнату и, при виде диадемы и выражения лица Артура, она догадалась обо всем, громко вскрикнула и без чувств упала на пол.

Я ПОСЛАЛ служанку за полицией и тотчас же передал в ее руки расследование дела. Когда полицейский инспектор и констебль вошли в дом, Артур, молча стоявший до тех пор со скрещенными на груди руками, спросил меня, в самом ли деле имею я намерение обвинить его в воровстве? Я отвечал ему, что теперь это уже не частное, а общественное дело, так как испорченная диадема была национальной собственностью. Я решил во всем следовать указаниям закона.

— По крайней мере, — сказал он, — вы не сейчас арестуете меня. Для вас самих будет выгоднее, если я выйду из дома на пять минут.

— Да, чтобы ты мог убежать или скрыть то, что ты украл! — воскликнул я.