Жорж Сименон - Рука Страница 24

В этом — его профессия. Он ею занимается со спокойным цинизмом и без каких-либо угрызений совести.

Лейтенант Олсен проехал мимо меня, когда я направлялся на почту. Он неопределенно помахал мне рукой из своей полицейской машины. Думает ли он еще о Рэе? Ведь подобным людям, если что взбредет на ум…

Ладно! Тем хуже! Я позвонил Моне из конторы. Не стесняясь. Секретарша и Хиггинс могли слышать мой разговор, потому что мы имеем привычку не закрывать дверей, за исключением тех случаев, когда принимаем клиентов.

Телефон долго гудел без ответа, и я уже испугался, что она еще не вернулась с Лонг-Айленда, куда поехала на несколько дней к друзьям, у которых там имение, лошади, яхта. Я с ними не знаком. Она не назвала их фамилии, и я не спрашивал.

У нее и у Рэя было много друзей. Да и до встречи с Рэем у нее их было достаточно. Часто, когда мы идем куда-нибудь вместе, с ней многие здороваются, причем некоторые весьма фамильярно бросают:

Хелло, Мона…

Поскольку я ее сопровождаю, я тоже неловко отвешиваю поклон, не задавая ей никаких вопросов. Иногда она говорит, как будто это все объясняет:

— Это Гарри…

Или:

— Это Элен…

Кто такой Гарри? Кто такая Элен? Возможно, какие-нибудь театральные, кинематографические или телевизионные знаменитости.

Рэй, работая с Миллерами, уделял много внимания бюджету телевидения.

Это даже стало его специальностью, и, возможно, именно оттого он попросил свою жену перестать там работать. Ее работа ставила его в фальшивое положение.

А теперь? Не хочет ли Мона вновь начать работать? Мне она об этом не говорит. Наша интимность не затрагивает таких областей. Большой участок ее жизни совершенно мне неизвестен.

— Алло, Мона?

— Да, да, Доналд… Как прошли праздники?

— Плохо… А у вас?.. Как было в Лонг-Айленде?

— Закружилась там. Ни минутки не было свободной… Каждый день приезжала новая партия гостей… Иногда десять, двадцать человек сразу.

— Ездили верхом?

— Даже свалилась с лошади, но, к счастью, не разбилась.

— Катались на яхте?

— Два раза. Сильно загорела.

— Завтра вы свободны?

— Постойте… Какой завтра день?

— Среда.

— В одиннадцать часов.

— Я буду у вас в одиннадцать…

Это был наш час, час туалета, самый мой любимый, я смаковал его с чувством полного обладания, законченной интимности.

Небо назавтра было ясное, цвета лаванды, и лишь над горами стояли золотистые облачка, которые словно застыли над ними навечно, как на картине. Только к вечеру эти облачка исчезают или вытягиваются в длинную, почти красную полосу.

Я весело вел машину.

— Вернешься вечером?

— Возможно…

Интересует ли Изабель, почему я все реже остаюсь в Нью-Йорке на ночь?

Вообразила ли она, что между мной и Моной близится разрыв? Или же думает, что я одумался и не хочу окончательно скомпрометировать себя?

Я ненавижу Изабель.

Долго я не мог найти, куда поставить машину. Вот наконец я и в доме на 56-й улице. Бросился к лифту. Позвонил. Дверь тотчас же открылась, и я увидел перед собой Мону в легком костюме изумрудно-зеленого цвета и в маленькой белой шляпке, одетой набок.

Я остолбенел. Она так удивилась, как если бы не ждала, что это может произвести на меня подобное впечатление.

— Бедный мой Доналд.

Я не хочу быть бедным Доналдом. Даже и для нее. Я не мог прижать ее к себе так, как делал это, когда она встречала меня в пеньюаре.

— Огорчены?

Мы все же расцеловались. Она и вправду сильно загорела, и поэтому лицо ее показалось мне изменившимся.

— Мне захотелось сегодня утром прогуляться с тобой в Центральном парке. Ты против?..

Лицо у меня прояснилось. Предложение было милым.

Погода к тому располагала. Мы еще не отпраздновали вместе наступление весны.

— Хотите выпить чего-нибудь перед уходом?

— Нет.

Она повернулась в сторону кухни.

— Я не вернусь к завтраку, Жанет…

— Хорошо, мадам.

— Если мне позвонят, скажите, что я вернусь к двум или трем часам…

Не впервые было нам прогуливаться вместе, но весенний воздух легче зимнего, свет солнца веселил глаза, а небо, просвечивавшее между небоскребами, поражало ослепительной чистотой.

Перед отелем «Плацца» стояло несколько извозчиков, поджидавших туристов или влюбленных. У меня мелькнула мысль нанять одного из них. Но Мона ни на что не обращала внимания. Она шла со мной об руку, слегка опираясь на меня.

— Как поживают Милдред и Цецилия?

— Очень хорошо. Они провели каникулы с нами.

Мы совершили несколько экскурсий и даже ездили на Кэйп Код.

Мы медленно приближались к бассейну, где зимой бывает каток и где мы с Рэем, будучи студентами, катались иногда на коньках, когда задерживались в Нью-Йорке.

Я почувствовал на своей руке более сильный нажим руки, затянутой в белую перчатку.

— Мне надо поговорить с вами, Доналд…

Странно! Я ощутил мурашки не на спине, а в голове и спросил совершенно изменившимся голосом:

— Да?

— Мы старые приятели, не так ли?.. Вы — лучший из всех приятелей, которые когда-либо были у меня…

Матери наблюдали за ковыляющими младенцами. Оборванец, которому не на что уж было надеяться, спал на скамейке, и у него был такой несчастный вид, что невольно хотелось отвернуться.

Мы медленно продвигались. Нагнув голову, я уставился на гравий у себя под ногами.

— Вы знакомы с Джоном Фальком?

Я где-то читал о нем. Имя было мне знакомо, но я не мог вспомнить, кто это такой. Да я особенно и не старался. Я ждал приговора. Все это неизбежно и фатально должно было кончиться приговором.

— Он — продюсер двух лучших программ телевидения…

Мне нечего было сказать. Я прислушивался к шумам парка: птичьим и детским голосам, машинам, проезжавшим по 5-й авеню. Я видел уток, одни из которых приглаживали свои перышки, стоя на лужайке, а другие плавали, оставляя за собой на воде треугольный след.

— Мы знакомы друг с другом очень давно. Ему сорок лет. Три года назад он развелся, и у него маленькая дочь…

Очень быстро, как бы желая поскорее разделаться, она прибавила:

— Мы решили пожениться, Доналд…

Я ничего не сказал. Ничего не смог сказать.

— Вы опечалены?

Я чуть не расхохотался над выбранным ею словом. Опечален? Я был оглушен. Я был… Это — необъяснимо. У меня ничего больше не оставалось, да — ничего…

До сих пор оставалось хоть нечто, хоть нечто оставалось. Оставалась Мона, пусть наша связь и была иллюзорной, пусть даже и вопроса не было о любви между нами.

Перед моими глазами встал будуар, движение губ Моны навстречу тюбику губной помады, пеньюар, который с нее соскальзывает…

— Простите меня…

— В чем?

— Я причиняю вам боль… Я ведь чувствую, что причиняю боль…

— Немного, — выдавил я наконец из себя, тоже употребляя до смешного невыразительное слово.

— Надо было давно поговорить с вами об этом. Уже целый месяц я собираюсь. Никак не могла решиться. Мне даже приходило в голову — не познакомить ли вас с Джоном и не спросить ли совета.

Мы не смотрели друг на друга. Она все рассчитала. Затем и привела меня в парк. Прогуливаясь среди публики, невольно станешь сдерживаться.

— Когда вы рассчитываете?..

— О! Не так скоро. Надо многое уладить. Найти новую квартиру — ведь Моника будет жить с нами.

Значит, девочку зовут Моникой.

— Отец добился в суде решения — воспитывать ребенка будет он. Он ее обожает.

Ну разумеется! Разумеется! А в ожидании событий этот Джон Фальк, так ведь он зовется, спал уже с ней на широкой постели в квартире на 56-й улице?

Весьма возможно. По-приятельски, как говорила Мона. Нет, тут уж не по-приятельски, раз они решили пожениться.

— Я в отчаянии, Доналд… Но мы останемся друзьями, не так ли?

А потом что?

— Я говорила о вас с Джоном…

— Вы ему сказали всю правду?

— Почему бы и нет! Он не принимает меня за девственницу…

Это слово в ее устах, произнесенное в солнечном парке, меня шокировало. Клянусь, что я не влюблен в Мону. Никто мне не поверит, но это так.

Она представляет собою для меня не только женщину, это…

Что это? Да ничего! Надо думать, что абсолютно ничего, раз она с такой легкостью оборвала нить.

Она вернется на телевидение. Я увижу ее на экране, сидя в библиотеке у себя в Брентвуде бок о бок с Изабель.

Я подумала, что мы могли бы где-нибудь пообедать, если вы не против…

— Это он должен позвонить вам между двумя и тремя часами?

Да…

— Он знает, что я здесь?

— Да…

— Знает, что вы увели меня в Центральный парк?

— Нет. Эта мысль пришла мне в голову, когда я одевалась.

Одевалась с присущим ей спокойным бесстыдством не передо мной, а в одиночестве или в обществе Жанет.

— Это будет трудно, Жанет…

— Он поймет, мадам…

— Конечно, поймет, но ему это как-никак будет тяжело…

— Если бы пришлось отказываться от всего, что заставляет страдать других…

Мона закурила, искоса поглядывая на меня, и я улыбнулся ей. Во всяком случае, сделал какую-то гримасу, выдавая ее за улыбку.