Джон Карр - Под покровом ночи Страница 29

Жуткая сцена для прелестного весеннего вечера! Можно было представить темную фигуру человека, склонившегося с ножом над несчастной жертвой, тогда как фонтанчик беззаботно напевал свою песенку, а сквозь зелень кипарисов падал рассеянный лунный свет. В ветвях деревьев пробежал ветерок. Я вздрогнул.

— Если бы я посмотрел в окно чуть подольше, — с горечью сказал я, — увидел бы…

— О, что толку себя винить? Это уже бесполезно. — Банколен встряхнулся и глубоко вздохнул. — Я не уверен, — медленно добавил он, — что это самый худший поворот событий… Tiens! По-своему это довольно забавно. Чем-то напоминает драму.

И он сухо рассмеялся.

— А вот и пьеса в кармане у бедняги! — заметил он чуть позже. — Пришлось его слегка перевернуть. Забери рукопись себе… А теперь пойдем и посмотрим, что там у ворот.

Мы опять вернулись в сад и, обойдя деревья, подошли к высоким деревянным воротам. Банколен ногой распахнул их. Мы продвигались, освещая перед собой землю, и вскоре оказались в переулке, идущем вдоль стены. Живая изгородь, благоуханная и живописная благодаря буйным цветам, замыкала тропинку с другого конца. Мы постояли там, внимательно осматриваясь. В лицо дул холодный ветер с полей, принося с собой слабый запах сирени и речной воды. Далеко впереди смутно виднелась стена дворца Версаля. Банколен расхаживал по тропинке, освещая себе дорогу сияющим кружком света фонаря.

— Вот машина Вотреля! — крикнул он. — По этой дорожке редко ездят. Он погасил фары и оставил автомобиль прямо посреди дороги… Ага! Иди-ка сюда!

Свет фонаря удалился. Я последовал за ним, обойдя чернеющую массу „фиата“, и догнал Банколена на том месте, где дорога сворачивала на магистраль, в конце садовой ограды. Банколен присел на корточки.

— Следы колес. Это „мишлен“. Смотри! — Луч заплясал по земле. — В этом месте машина свернула с мостовой и простояла здесь какое-то время. Отпечатки шин гораздо глубже к краю дорожки. Затем водитель сдал назад и снова выкатил ее на шоссе. „Мишлен“, возможно, такси — компания „Савой“ другие марки не использует. Фу-ты! Наш убийца позволяет себе поразительную небрежность! За каких-нибудь шесть часов мы установим машину. В такое время ночи не может быть слишком много такси, которые выезжали из Парижа. Это объясняет…

— Что?

— То, что я и думал. Во-первых, наш противник утратил хладнокровие. Поставь себя на его место. Ты идешь убивать Вотреля и настолько не задумываешься о последствиях, что добираешься на такси буквально за несколько сот ярдов от места преступления. Значит, у тебя сдают нервы. Верно?

— Может, он и не собирался убивать Вотреля.

— Тем не менее захватил смертоносное оружие, которым и воспользовался? Кстати, это кое о чем мне напомнило — оружие должно быть где-то здесь, поблизости. Так, посмотрим… Возвращаясь после преступления, убийца только тогда сообразил, что у него в руке нож, когда увидел ожидающее его такси, и решил от ножа избавиться. Он бросает его — скорее всего, в кусты. Ведь если бы он перебросил его через эту высокую стену, то привлек бы внимание водителя. Мы можем точно определить место, где он избавился от оружия. Преступник еще не вошел в освещенное фарами пространство, а машина стояла бампером сюда…

— А разве таксист не мог развернуть автомобиль, пока пассажир отсутствовал? В таком случае он бы не увидел…

— Чушь! Подумай сам! Здесь же только две колеи. Эта дорожка слишком узкая, чтобы на ней можно было развернуться. Если бы водитель выехал на шоссе и там развернулся, а потом снова подал машину назад, тогда здесь было бы четыре колеи. Итак, взгляд водителя и свет фар падали в эту сторону. Убийца не дошел до освещенного фарами места, которое должно быть… — Банколен отмерил несколько шагов, — согласно правилам освещения вот здесь, самое близкое. Пройду немного подальше и посвечу фонариком… — Он остановился и нагнулся к кустам. — А вот и нож. Застрял в ветвях. Видишь блеск? Не трогай его! Теперь мы можем вернуться на виллу.

По дороге к дому он глянул на свои часы и тихонько присвистнул:

— Ого! Уже половина второго! Я и не думал, что так поздно… Что ж! Ну как? Ты уже протрезвел?

— Не бередите рану! Да, слишком протрезвел.

— Тогда, может, вспомнишь, который был час, когда ты увидел стоящего у ворот Вотреля?

— Не знаю. Возможно, половина десятого… Банколен, да в чем дело? Ради бога, объясните мне, что все это значит!

Это же совершенно бессмысленно! Это безумие, это… Слушайте, его кровь еще на мне, когда я переворачивал его… Он не должен был умереть! Он…

— Уж не забыл ли ты, что он, как и Салиньи, был любовником мадам Луизы?

— На это намекал Голтон, если вы это имеете в виду. Но неужели этот сумасшедший собирается убить всех, кто ее знал? Я считал виновным Вотреля. Я мог в этом поклясться. И вот гнусный негодяй тайком пробирается через задние ворота, и Вотрель мертв! Кто же следующий?

Банколен остановился и посмотрел на луну.

— Ты не понимаешь, — покачивая головой, сказал он. — К утру пойдет дождь. Я должен позвонить в полицию, чтобы они немедленно прибыли сюда. Иначе дождь смоет все следы. А здесь должны быть следы не одного человека…

В гостиной нас поджидал доктор. С печальным видом он воздел глаза к небу.

— Вашу жену, месье, — обратился он ко мне, — я застал в не очень приятном состоянии. Она слишком много пила и курила, и ее нервная система… гм… Женщина страдает от нервного потрясения. Впрочем, ее лечение — это несколько сигарет, несколько стаканов вина и абсолютно никаких волнений. Нет, это не очень опасно. Если дать ей как следует отдохнуть, завтра она будет уже на ногах. Я дал ей маленькую дозу снотворного, всего тридцать гран. Это успокоит ее. Однако за ней нужно следить, и, если состояние ухудшится, позвоните мне. Ах, месье, мерси, вы так великодушны! Вы подумайте, пятьдесят франков! Ну, раз вы настаиваете… — Доктор пожал плечами. — Спокойной ночи, господа…

Вскоре, повинуясь телефонным указаниям Банколена, перед виллой стали одна за другой останавливаться машины. Они оживленно сигналили, а их пассажиры не менее оживленно переговаривались. В дом вошел полицейский, очевидно комиссар полицейского участка Версаля, хотя я не разбираюсь в знаках отличия. Он с благоговением относился к Банколену, поэтому расспрашивал меня с большим почтением. Когда Банколен сообщил, что мадемуазель еще не пришла в себя и что лучше сейчас ее не тревожить, страж порядка пробормотал, исполненный сочувствия:

— Ах, бедняжка! Конечно, конечно! — и закрыл свою записную книжку.

Сад осветился огнями фонарей. Там слышались перекличка полицейских и шуршание в обыскиваемых кустах.

Я прошел в спальню и закрыл за собой дверь. У кровати все еще горела лампа под желтым абажуром. Слышалось ровное и глубокое дыхание спящей Шэрон. На полу стояли ее маленькие туфельки. Доктор прикрыл девушку шелковым покрывалом. Шум в саду доносился сюда слабо, но через окно виднелись передвигающиеся фонари, поэтому я задернул шторы.

Рассвет наступит еще не скоро! Он давал о себе знать: становилось все холоднее, усталость тяжело давила на глаза. С каждым часом все больше хотелось спать, события вечера смешивались в голове в причудливый коктейль. Сначала все затихло в саду. Один за другим зашумели моторы автомобилей и затихли вдалеке. Я неподвижно сидел в шезлонге, когда Банколен приоткрыл дверь, мотнул головой в сторону дороги и вопросительно поднял брови. Я покачал головой — ее нельзя оставить одну. Он кивнул и прошептал: „Тогда до завтра“. На какое-то время, пока Банколен стоял в дверном проеме, его жилистая, мускулистая фигура четко обрисовывалась благодаря отсветам из гостиной. Глубоко запавшие блестящие глаза загадочно перебегали с Шэрон на меня, и мне почудилась слабая усмешка, от которой шевельнулась его остроконечная бородка. Он слегка приподнял плечи и осторожно прикрыл дверь.

Я остался наедине со своими размышлениями, сомнениями и растерянностью. В доме только равномерно тикали часы и время от времени раздавались шорохи, слышные только вот такой тихой ночью. Чтобы разогнать сон, я пошел побродить по темному дому, но меня все тянуло назад, к теплому желтому абажуру. Бесконечное число раз я возвращался в спальню, осторожно ступая по мягким коврам, и всматривался в лицо спящей девушки, такой по-детски беззащитной. Волосы ее разметались по подушке, ресницы были влажными, лицо бледным и утомленным, но розовые губки складывались в легкую улыбку. Я поправил на ней покрывало и опять уселся в шезлонг. Пьеса Вотреля! Я обнаружил в кармане его рукопись, когда нащупывал там пачку сигарет. Я осторожно подтащил столик, чтобы не потревожить руку Шэрон, наклонил абажур к себе и расправил сложенные листы. Они были смяты и по краям слегка запачканы…

Не знаю, хорошая ли это была пьеса. Если быть беспристрастным, она, конечно, рассчитана на дешевый эффект. Герои вели между собой самые невероятные диалоги. Но за этими диалогами проглядывалось яркое воображение, „кровь тигра и мед“ Барли Д'Орвиля, и нечто вроде насмешливого взгляда горгульи на башне. Написано было два акта, между строк — множество исправлений смелым, решительным почерком, а на полях женской рукой внесено несколько замечаний, например: „Слишком театрально“ или „Сократи этот кусок, Эдуар; беседы на богословские темы могут быть удачными, но слишком большое их количество представляется результатом незрелой мысли“. Вотрель вывел себя в лице героя по имени Вернуа и, пытаясь выставить его в хорошем свете, слегка перестарался, тем самым разоблачая себя. Я приведу отрывок из первого акта.