Николас Блейк - Голова путешественника. Минута на убийство (сборник) Страница 3

Мы пересекли двор, обогнули хозяйственные постройки и вошли в сад, обнесенный со всех сторон стеной. В ближнем к нам углу было проволокой отгорожено ярдов двенадцать для домашней птицы. Ситон с минуту постоял, с интересом разглядывая кур, – я почтительно ждал, – и наконец, бросив на меня быстрый взгляд, сказал наполовину в шутку, наполовину всерьез:

– У кур всегда какой-то неприкаянный вид – вам это никогда не приходило в голову?

В его чистом, глубоком голосе прозвучало столько чувства, что я не мог удержаться от улыбки. Ну конечно же, несомненно, это Китс с его воробышками, клюющими гравий. Я спросил, сам ли он ухаживает за птицей и за коровами. Он ответил, что сначала ухаживал, но потом потерял к ним интерес, и пришлось снова нанять скотника и садовника, а вот коров он иногда доит – ему кажется, что это его успокаивает.

Мы пересекли сад и через изящную кованую железную калитку вышли на лежащий за забором луг. Здесь паслись знаменитые гернсейские коровы, ужасно напомнившие мне коров с Ноева ковчега. Дальше, по левую руку от нас, простирался густой лес; справа, где кончалось пастбище, текла Темза. От этого мирного пейзажа исходил удивительный покой.

– Когда я вернулся сюда, то подумывал написать английские георгики[1]. Но фермер из меня никудышный, и природа как таковая мне быстро надоедает.

– Когда вы вернулись?..

– Да. После смерти отца и старшего брата поместье досталось мне. Вместе с деньгами. Это было весьма кстати: поэтам нравится перебиваться с хлеба на воду не больше, чем обычным людям… Только вот было уже поздно. А вот здесь мы купаемся, чуть пониже. Я вам покажу.

Я не стал задавать вопросы, которые вызвали у меня последние слова поэта; впрочем, слова эти вряд ли были обращены ко мне. Мы не спеша спустились к реке, и Ситон показал мне место, где берег постепенно переходил в природную купальню; потом поднялись на обрыв чуть подальше – тут я увидел остатки сада, разбитого когда-то террасами возле старого дома, стоявшего на самом гребне обрыва. Потом мы снова вернулись на просторный двор. Кто-то изо всех сил тряс ветви каштана; из-за свечек распустившихся бутонов выглядывала, кривляясь и гримасничая, идиотская физиономия.

– Финни всегда лазает на это дерево, – сказал Роберт Ситон. – Он ловкий, как обезьяна. Поразительно сильные руки – вы, наверное, и сами заметили, когда он обслуживал вас за столом.

Поскольку ничего более подходящего мне в голову не пришло, я попросил показать мне маслодельню. Она стояла последней в ряду хозяйственных построек, рядом с крохотным амбаром – осколком старины. Здесь денег явно не пожалели. Сепаратор, пастеризатор, холодильник, формы для сыров, сушка для масла и все такое прочее – все блещет чистотой и гигиенично до невозможности. Окна под самым потолком, пол и стены выложены плиткой, хорошо продуманная система слива воды, так что все помещение можно мыть из шланга. Явно оживившись, Роберт Ситон расписывал мне все достоинства своего хозяйства, но потом снова ушел в себя. Внешне он остался внимательным собеседником, но стал рассеян, смотрел мимо меня… Я решил, что он не в силах надолго отвлечься от эпических событий Великой войны – хотя, должен сказать, это очень необычный предмет для Роберта Ситона.

Мы еще немного побродили. Он показал мне прекрасно оборудованную мастерскую и несколько незаконченных предметов мебели, которые сколотил сам. Я обратил внимание, что на них лежит толстый слой пыли. Меня не оставляло чувство, что в этом поместье живет единственное дитя богатых родителей, балующих его всеми игрушками, какие только можно купить за деньги, но подарки только ненадолго развлекают ребенка, он тут же их бросает и забывает про них… Я заметил на скамейке красивую вещицу, вырезанную из дерева, и спросил, его ли это работа.

– Нет, это сделала Мара Торренс. Неплохо у нее получается, верно?

Вглядевшись повнимательнее, я даже вздрогнул: среди вырезанных на дереве листьев и фруктов, сплетавшихся в сплошной узор, мне бросилась в глаза откровенная фаллическая сцена. И что больше всего меня потрясло, бородатое лицо Сатира, хоть и совсем крошечное, чем-то до жути напоминало ни больше ни меньше нашего поэта, Роберта Ситона. Я непроизвольно перевел на него взгляд; он не отвел глаз. На лице у него вновь появилось выражение необыкновенной печали, которое, кажется, всегда скрывалось в глубине его глаз, готовое в любой момент вырваться наружу.

– Понимаете, это что-то вроде аутотерапии, – сказал он.

Я, конечно, ничего не понял. Но в Ситоне есть какое-то особенное достоинство, которое, как я обнаружил, способно обезоружить даже мое безбрежное любопытство и не дать ему развернуться во всю ширь, а мне – сунуть свой нос в дела поэта.

Но вот он оставил меня, предложив продолжить знакомство с Плаш-Мидоу самостоятельно. Прежде чем вернуться в дом, я решил взглянуть на цветник. Пройдя мимо амбара, я зашагал по дорожке между тисами и розовыми кустами, ведущей к летнему домику. Это легкое строение может поворачиваться вокруг своей оси, и сейчас оно было повернуто задней стенкой к дорожке. Внутри были слышны голоса. Я уже слишком долго сдерживал свою любознательность и теперь не мог отказать себе в удовольствии послушать. Один из голосов принадлежал Лайонелу Ситону, другой, женский, с легкой хрипотцой, был мне незнаком; в нем звучала уверенность и, не могу найти другого слова, злорадство. Вот что они говорили:

Незнакомая женщина. Так, значит, дорогой мой Лайонел, ты готов для меня на все, не так ли? Прямо-таки на все? Хотелось бы мне знать, ты действительно хочешь это сделать?

Лайонел Ситон. Ты знаешь, что́ я хочу сделать.

Незнакомая женщина. О да. Меня… необходимо оприходовать. Как спорную пустошь или что-нибудь в этом роде. А что если я не хочу, чтобы меня оприходовали?

Лайонел Ситон. То есть такая жизнь, как сейчас, тебя вполне устраивает?

Незнакомая женщина. Вполне. А разве бывает другая?

Лайонел Ситон. Еще как бывает, моя дорогая девочка. И ты это знаешь. Любовь, замужество, семья, дети. Обычная нормальная жизнь.

Незнакомая женщина. Как же скучно все то, что ты мне тут говоришь!

Лайонел Ситон. За последние пять лет драм у меня было по горло. Теперь я мечтаю о черном котелке, поезде в восемь тридцать и шлепанцах у камина.

Незнакомая женщина. Пожалуйста, бери, кто тебе не дает? Но лично меня все это не интересует. Ты с твоим домашним очагом тоску на меня наводишь… Что до меня, я хочу еще испытать бурю перед смертью. Я…

Лайонел Ситон. Бурю! В стакане воды! Вот в этом ты вся… Нет, у тебя это не выйдет, девочка моя! Я неплохо владею рукопашной, так что убери свои длинные красные ноготки, этот номер у тебя не пройдет.

Незнакомая женщина. Ну надо же! Ты, оказывается, можешь быть не таким уж скучным… Ну что ж, давай, продолжай в том же духе. Оприходуй меня! Давай, давай, мой маленький герой, не бойся…

Я решил, что мне пора и честь знать, и ретировался. Ну и ну! Эта леди, как говорит мой друг суперинтендант Блаунт, сущая страсть Господня. Впрочем, мне кажется, у нее достойный противник.

Я встретился с ней через час, за чаем. Она прошла по газону к столу, за которым мы сидели в тени одного из гигантских деревьев; рядом с ней шел высокий толстый, довольно непрезентабельного вида мужчина. Меня представили Реннелу Торренсу и его дочери Маре; я узнал ее голос, как только она произнесла первое слово. Гладкие темные волосы (почему это все связанные с искусством особы женского пола выглядят так, будто вылили себе на голову ведерко лака для мебели и забыли воспользоваться гребенкой?), грубая, белая до рези в глазах кожа, беспрестанно двигающиеся пальцы – заядлая курильщица? любительница приложиться к бутылочке?

Она долго-долго рассматривала меня своими глазами чуть навыкате; я чувствовал на себе их взгляд, даже когда отворачивался. За чаем они с Лайонелом явно старались не смотреть друг на друга. Я заметил, что миссис Ситон бдит и не спускает с них настороженных глаз. Вообще атмосфера за столом была довольно напряженная. Разговором завладел Реннел Торренс – он долго громил модных художников: Мэтью Смита, Сазерленд, Хитченс, Кристофера Вуда, Френсиса Ходкина… досталось всем, невзирая на возраст и пол. Нам, мол, надлежит решительно отречься от французского влияния и вернуться назад, к Сэмюэлю Палмеру! Ну и брюзга этот Торренс; вероятно, он сам художник-неудачник. Но сколько апломба! После десяти минут сотрясения воздуха, расстреляв все боеприпасы, он соизволил заметить мое присутствие и спросить, чем я вообще-то интересуюсь.

– Преступлениями, – ответил я.

Он бросил быстрый взгляд на дочь, потом снова уставился на меня. На лице его появилось совершенно иное выражение – настороженность? непонимание?..

– Что? Вы читаете детективные романы?