Жорж Сименон - Исповедальня Страница 3

Они сами строили свою жизнь, а как — его не касается.

Однажды мать заметила:

— Тебе не кажется. Било, что ты ужасный эгоист? Он ненавидел это полученное в детстве прозвище, потому что так звали кота привратницы, когда они еще жили в Париже.

— Почему это я эгоист?

— Ты думаешь только о себе, делаешь только то, что хочешь, не задумываясь, нравится ли это другим.

— Все дети такие, разве нет?

— Не все. Я знавала и других.

— Ну и как же, по-твоему, дети должны защищаться? Не будь они эгоистами, как ты говоришь, они стали бы всего-навсего копиями своих родителей или учителей.

— А ты не хочешь быть похожим на нас?

— На кого? На тебя или на отца?

— На одного из нас.

— У меня с вами и так есть что-то общее, это неизбежно.

Возможно, сегодня мать, обычно прекрасно владеющая собой, была несколько взволнованна.

— Я вроде бы ничем не отличаюсь от детей моего возраста.

— У тебя нет друзей.

— Ты предпочитаешь видеть меня среди тех, кто гоняет на мотоциклах с девицами за спиной, нарываясь на драки в барах?

— Но не все же такие.

— И о чем они говорят?

— Вот уж не знаю. Однако уверена, в вашем классе есть кто-нибудь, кто разделяет твои интересы.

— Значит, он такой же, как я.

— Что ты хочешь этим сказать? — Что он обойдется без меня, как и я без него.

Через несколько минут отец, вздыхая, встанет и уйдет в крошечную мастерскую на антресолях виллы, где устроил свою мансарду — поставил электрическую печку и необходимую для изготовления протезов аппаратуру.

Большинство дантистов заказывают коронки, мосты и фарфоровые зубы у техников-специалистов, которые чаще всего работают на дому. Люсьен Бар все делал сам, очень тщательно, проводя вечера, а то и ночи за работой в тиши антресолей.

Что это-стремление к совершенству? Или же мастерская просто стала для него убежищем?

А чем займется вечером мать? Будет смотреть телевизор — не важно какую программу — или читать журнал, куря сигарету за сигаретой? А может, отправится к своей подружке Наташе в ее новую квартиру на Круазетт возле летнего казино.

Впервые все это показалось Андре странным. Он жил этой жизнью, вернее присутствовал в ней год за годом, ни на что не обращая внимания, и вдруг почувствовал, что с любопытством смотрит на отца и мать, которых не знал.

Ему хотелось не думать об этом, отбросить возникшие вопросы, вернуться к своим заботам.

— Приятного вечера, мама. Приятного вечера, папа.

— Приятного вечера, сын.

Неловко было уходить так, словно они ему безразличны, словно его интересует только собственная жизнь.

— Молоко не забыли, господин Андре? — крикнула из кухни Ноэми, когда он вышел на лестницу.

Каждый вечер он брал с собой стакан молока и перед сном выпивал, часто похрустывая яблоком. Он взял молоко.

Расставшись с Франсиной на бульваре Виктора Пого, он долго не решался вернуться на ту улицу, где увидел мать, выходившую из дома желтого цвета. Он пытался убедить себя не вмешиваться не в свое дело, прекрасно сознавая, что малодушничает.

Он не имел права закрывать глаза на реальность, жить с сомнениями, которые в конце концов перерастут в уверенность.

Он развернул мопед. Улица Вольтера. Довольно старый, выкрашенный желтым четырехэтажный дом напротив небольшого бара. Двери всегда открыты. С одной стороны овощная лавка, с другой — узенький магазин бижутерии.

Прислонив мопед к стене, он поднялся на три ступеньки. Коридор перед каменной лестницей желтого, как и фасад, цвета, только еще грязнее. Справа — три ряда почтовых ящиков, к каждому из которых приклеена визитная карточка.

Одна табличка медная: Господин Ж. Девуж, судебный исполнитель, 2-й этаж, налево; другая — белая, эмалированная: Ф. Ледерлен, педикюр, 2-й этаж.

И здесь же, на стене, надпись коричневой краской и стрелка, указывающая на лестницу: Меблированные комнаты. Обращаться на 3-й этаж.

Он хотел подняться, но не осмелился. Вернее, дошел до второго этажа, где остановился возле открытой двери судебного исполнителя. В конторке за окошечком, как на почте, работала девушка.

Спускавшаяся парочка, смеясь, задела его, а женщина обернулась и сказала своему спутнику что-то, должно быть, смешное, потому что тот тоже оглянулся, и оба расхохотались, а потом, под ручку, выскочили на улицу.

Нет, Андре не испытывал щемящей тоски. Он медленно спустился по выщербленной каменной лестнице и долго, словно не узнавая, смотрел на свой мопед. Потом выкатил его на дорогу.

Тело его налилось страшной тяжестью, и когда за ним захлопнулась дверь мансарды, он впервые почувствовал себя одиноким.

Глава 2

В половине одиннадцатого на лестнице послышались шаги отца. Андре лежал на животе, растянувшись на полу, в своей обычной позе — подперев руками подбородок. Он только что перечитал почти всю первую филиппику[3] и, закрыв книгу, поставил пластинку, которую любил за глухой тембр ударных. Слушал музыку, листал комиксы.

Отец приходил нечасто: лишь когда они оставались в доме одни, Люсьен Бар словно в нерешительности поднимался на третий этаж.

Он не стучался, а — возможно, из скромности — как бы предупреждая о своем приходе, задерживался на площадке, и потом они недолго беседовали.

Связного разговора у них никогда не получалось — так, банальные фразы, прерываемые долгим молчанием.

Сегодня Андре потянуло закрыть комикс и взять Демосфена, в надежде, что отец сразу уйдет, если увидит его за работой. Но он не посмел и ждал, чуть нервничая, а когда дверь открылась, протянул руку к проигрывателю и выключил музыку.

— Не помешаю?

— Я уже закончил.

Отец, тоже смущенный, не решился подойти к старому креслу, с которого Андре содрал малиновую обивку из велюра, оставив лишь бледно-синий подбой.

— Все в порядке?

— Нормально.

— Как съездил в Ниццу?

Андре боялся прямого вопроса — вдруг кто догадается о случае на улице Вольтера, и вот этот вопрос действительно прозвучал, хотя стыдливо и робко.

— Никого не встретил?

Люсьен Бар все-таки сел в кресло, попыхивая тоненькой сигаркой, которую приберегал на вечер: днем, в кабинете, он не мог пускать дым в лицо клиентам. Не курил он и в гостиной: запах сигар приводил жену в ужас.

— Франсину.

— Франсину Буадье?

— Да. Она выходила из школы на улице Паради. Школа языков и бухгалтерии.

— Знаю. Ее отец рассказывал мне.

Неужели он пришел сюда, наверх, с какой-то задней мыслью? Что его еще интересовало, кроме дочери друга? Во всяком случае, Люсьен Бар, казалось, испытал облегчение, когда разговор ушел в сторону. Он помолчал с отрешенным видом.

— Если не считать ужин у нас зимой и ответный у них три недели назад, последний раз я видел Франсину, когда ей было всего несколько месяцев.

Он снова помолчал, думая о своем.

— А ведь раньше мы дружили с ее отцом. Он был сыном деревенского врача то ли в Ньевре[4], то ли в Центральном массиве[5], точно не помню.

Когда его отец умер, он оказался без средств и несколько месяцев жил у нас в доме, в одной комнате со мной.

Почему вдруг Люсьен Бар вспомнил прошлое? Андре был польщен и в то же время раздосадован. Он не любил, когда его вынуждали думать о том, что не имело к нему отношения. Может быть, чувствовал в этом угрозу своему спокойствию? Или воспринимал это как еще одну слабость отца, которому хотелось выговориться?

Одно дело мать, не умолкавшая за столом ни на минуту: это несерьезно — ничего личного. Она вносила в дом лишь отражение внешнего мира, образы, которые каждый безотчетно ловит на улице, или истории, вычитанные в газетах.

С отцом было иначе, и Андре не знал почему. Отец не раскрывал душу, не откровенничал. Он произносил фразы вроде бы бессвязные, но которые так казалось сыну — обнажали подоплеку его тревог.

— Овдовев за несколько лет до того, он вел скромную трудовую жизнь деревенского врача. Мы с Эдгаром заканчивали лицей, когда пришла телеграмма с сообщением, что его отец повесился в саду на яблоне.

Андре не понимал, зачем отец это рассказывает. История была явно не из тех, которые беспричинно возникают из прошлого. С чего вдруг отец стал откровенничать с ним о людях, которых юноша едва знал?

— Мы так никогда и не узнали мотивы его поступка.

Позже Эдгар утверждал, что с повесившимися так и бывает. Большинство самоубийц оставляют письма, объясняя свое решение. Повесившиеся — редко… Я думаю, не подтолкнула ли Буадье эта неожиданная необъяснимая смерть избрать именно невропатологию, а не что другое.

Он замолчал, поискал пепельницу, чтобы притушить сигару, но нашел только блюдце. Встав, снова уже не сел. По его поведению и жестам чувствовалось, что он не у себя. Он был у сына, который по-прежнему сидел на полу, скрестив руки на коленях.

— Я тебе мешаю?

— Что ты, папа!

— Эдгар говорил, что у нее такой же характер, как у матери.