Александр Бородыня - Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером Страница 3

Вопрос поставлен. Теперь нужно его решить. Если его не решить, я буду тратить сил, пожалуй, еще больше.

Страх перед тем, что я вдруг стану дураком после этого, к черту его. Совсем не оглупею от секса. Для этого, во-первых, теперь же нужно принять ряд правил, а во-вторых, придумать интересный способ на первый раз.

Определяю себе следующее: в пятидневный срок (это даже много) я должен вступить в физический контакт с существом противоположного пола. Моя задача достаточно узка: физический контакт не должен быть контактом одновременно с несколькими людьми, не должен быть гомосексуальным, первый контакт не должен происходить с животным. (Можно надеяться, это легче, чем совершить убийство.)

Если уж я иду на это, опыт надо ставить по максимуму. Первая половая связь — это серьезное изменение личности.

Поскольку, наблюдая за одногодками, я точно знаю: для мальчика первый контакт — такая же тяжелая травма, как и для девочки: крыша едет, человек влюбляется в своей объект вне зависимости от качеств объекта, — то для меня существуют два варианта: первый — возвысить это первое невольное чувство, рождающееся лишь от помещения палки в дырку, до шекспировской, может быть, до библейской высоты, или второе — сразу рывком преодолеть, осознав, опасность. Что выбрать? Решу по обстоятельствам!

Проделать все это с собой следует либо очень красиво (что практически невозможно, меня тошнит от одной мысли), либо самым уродливым, безобразным способом, на какой я только физически способен. (Например, какое-нибудь морщинистое существо, например, где-нибудь в вокзальном туалете… В первый раз, с открытым ртом… Может быть, я буду кричать? Нельзя кричать…) Нужно надеть яркую, красивую куртку, к черту белый плащ. Нужно выпить сто граммов коньяка. Впрочем, нет! Ни грамма! Башка обязана быть чистой и прохладной, даже когда я кричу от боли.

Я не мазохист. Просто пришло время. Это необходимость. Если бы человек не был связан всей этой химией тела, всей этой физикой плотных предметов. (Как она все-таки меня интересует, эта безобразная материя!) Если бы можно было делать все лишь по мысли, по чувству. Но откуда же тогда взяться чувству и мысли, если химии нет?

Главное, вступая в эти отношения, составить себе минимальный рыцарский кодекс, составить и следовать ему.

Примерно так: если женщина, любая женщина, безразлично, вокзальная ли падаль, дура-одноклассница или собственная мать, если женщина вызывает в сердце хотя бы мгновенный трепет, я должен, во-первых, обладать ею физически, быть предан до смерти, охранять и выполнять любые ее прихоти.

Это даже цель, если не считать главный вопрос. От главного вопроса не уйти (кто управляет?). Только этот вопрос выше любви к женщине. Только ради него я могу предать женщину».

Читая, он склонился слишком низко к огню и обжегся. Осторожно отпустил книжечку. Она соскользнула с холодных пальцев в блещущий жар. Лопнула и затрещала серебряная окантовка, выгнулась и поднялась.

5

Все-таки он выпил (по замыслу, он вернулся с «сейшена», и от него должно было слегка пахнуть). Он хотел только прополоскать рот и выплюнуть дубовый спирт, но, аккуратно втянутая внутрь, рюмочка коньяка прижилась под языком, как приятная ранка, протянулась теплом вниз, к ногам, и рассеяла холодный легкий мрак перед глазами. Он вышел из рюмочной, прошел немного пешком, нужно было сосредоточиться, взвесить каждое слово, потом, наверное с минуту, стоял, глядя на окна своей квартиры. Третье слева от угла окно. Окно комнаты матери. Желтая занавеска осветилась изнутри, по ней прошла тень. Он представил себе, как тетка присела, усталая, на край постели, как она скинула тяжелую коричневую туфлю и, еще прежде чем снять чулок, помассировала сквозь капрон пальцы ног. Он даже представил себе ее запах.

— Тетя Катя, вы дома?! — крикнул он, растворив дверь. Крикнул несчастным голосом, полным истерики и боли.

— Коля, это ты? — послышалось из спальни. — Извини, я ничего не приготовила… — тетка бормотала, вероятно, уже засыпая. — Очень устала… Сделай себе яичницу!

Чтобы получился хороший звук, он отвел дверь, разогнал ее на смазанных петлях и ударил. Замок чуть не выскочил от такого удара.

Рядом с вешалкой на стене календарь. Он каждый день отмечал (хотел авторучкой, но постеснялся тетки) взглядом отмечал, сколько дней осталось до возвращения матери.

«Ничего не скажет, если получится… Испугается сказать, — остановившись на числе возвращения, подумал он и облизал пересыхающие губы. — Только нужно, что…….. получилось… Чтобы обошлось без вокзала! Если не получится, придется идти туда… Если не получится, пойду сегодня ночью… Остался один день!»

Что случилось?

Он услышал, как она приподнялась на локтях, скрипнули кровать.

Щелкнул выключатель. В два прыжка он преодолел коридор, ворвался в комнату матери и со всего размаху кинулся на пол, на ковер, ударил кулаком и зарыдал в голос. Он не имел права сфальшивить, потому что был практически исчерпан данный самому себе срок.

— Николай, перестань!

Он не видел ее, потому что смотрел сначала на желтый ворс ковра, на плинтус, а потом уже сквозь муть слез на электрическую розетку. Розетка была квадратная, в нее была воткнута рифленая вилка ночника. Не видел, но надеялся, что тетя Катя все-таки не встанет с постели. Если она успеет подняться и накинуть халат, нее пропало. Ничего не получится. Вся идея к черту.

— Умер кто-то? — осторожным голосом спросила она. Опять заскрипели пружины.

— Не-э-т! — он сцепил зубы и ударил кулаком в пол. — Не могу! — он повернулся и замер, глядя сквозь влагу в темнеющий потолок. — Не могу больше…

— Успокойся!

В чуть приоткрытой дверце шкафа было видно зеркало. Покачивалось на плечиках темное шерстяное платье. Он нее еще не смел повернуть голову к постели, хотя по запаху уже определил, что тетка намазала лицо на ночь кремом.

— Я спокоен! — сказал он и сел на полу, подбирая колени.

— Врешь!

— Простите меня, — теперь он повернул лицо к постели, теперь нужно было играть до конца. — Но я не хочу больше жить! — Из глаз текло, но, встретив ее взгляд, Ник понял: все получится, зацепило тетушку.

— Дурак! — сказала она, подкладывая подушку себе под спину. — Не сиди на полу. Иди сюда… Давай рассказывай, что у тебя случилось? — Полная рука с колечком подобрала край одеяла, указывая место, где он должен присесть. — Девочка обидела? Правильно? Я угадала?

Труднее всего было удержать себя от радостной улыбки. (Как же просто взрослого человека на туфту купить!) Складывалось все, как он и рассчитал, буквально до слова, но малейшее подозрение — и конструкция рухнет. Она должна пожалеть племянника. Она свободная незамужняя женщина, учитель.

— Тетя Катя, а сколько вам лет?.. — поднявшись и остановившись над постелью, над ее прикрытым горячим телом, над ее блестящим от крема лицом, спросил он шепотом.

— Тридцать два!

— У вас много было в жизни мужчин?

— Тебе это очень интересно?

Он смотрел ей в глаза, и глаза ее заметно блестели.

— Я пойду! — сказал он другим голосом и повернулся выходить.

— Нет уж, ты стой… — ее рука метнулась с одеяла и схватила его за край куртки. — Ты меня, между прочим, разбудил. Я спала уже. Присядь!

Рассказывая, он смотрел на ее грудь. Грудь выдавалась, большая и упругая, из-под кружевного выреза рубашки, и сквозь голубую ткань угадывался левый твердый сосок. Он старался не смотреть на ее лицо. Он знал, что тетушка может быть хороша. А когда полная рука с колечком поправляла волосы и приходилось бегло взглянуть, у него просто перехватывало дыхание.

История, выдуманная от первого до последнего слова, была полный примитив, и он исполнил ее, почти как поэму со сцены на школьном капустнике. Будоража себя, он припомнил, как расклеился рядом с Мирой, и стыд был истинным, настоящим.

Он поведал о том, как был оскорблен, как его у всех на глазах выставили молочным сосунком и малохольным, как одна из их класса держала в одной руке рюмку, а другой рукой пощупала его брюки снаружи и сказала, что он, Николай, импотент. А потом в отдельной комнате другая девочка на диване в темноте в два счета доказала истинность утверждения.

— Жестокая девочка какая! — сказала тетка и опять поправила волосы. — Мы в вашем возрасте не были такими…

Непонятно было, поверила ли она во всю эту ахинею, но было ясно, что очень хотела поверить.

— Я даже не умею целоваться! — сказал Ник.

— Ты не умеешь?

Губы ее были чуть приоткрыты, и белая полоска зубов, мокро заостряясь, медленно наезжала сверху вниз на розовую мякоть. Тетка заметно волновалась.