Констан Геру - Замок Шамбла Страница 32

– Так что же случилось? — спросила Мари Будон.

– Тюремщик не пустил меня к нему, вот и все.

Снова наступило молчание.

– Так и должно было случиться, — уныло сказала графиня.

Через минуту она продолжила, и в голосе ее слышалась покорность судьбе:

– Да, так и должно было случиться, потому что у Арзака было достаточно времени, чтобы все тщательно обдумать и понять, что в его же интересах сказать правду. И теперь преданность Жака, которая могла бы нас спасти, ровным счетом ничего не значит.

– Это почему? — с живостью спросила Мари Будон.

– А Клодина Бессон? — возразила графиня.

– Это правда, — прошептала служанка. — Что нам даст молчание сына, если мать заговорит… а она молчать не станет.

В эту минуту раздался стук в дверь.

– Кто бы это мог быть в такое время? — поинтересовалась графиня.

– Это, наверно, к аббату Карталю, — предположила Теодора.

– Постучали бы три раза, — сказала Мари Будон. — А я слышала стук только два раза; схожу посмотрю.

Она сбегала на кухню за свечой и пошла открывать. Через минуту она вернулась, держа в руке какую-то бумагу.

– Это к нам? — спросила графиня.

– К нам, ваше сиятельство. Вот что мне дали.

Мари Будон передала бумагу графине и поставила перед ней свечу. Та взяла письмо и быстро пробежала его глазами. Но после того, как она прочла его второй раз, глаза ее загорелись, кровь прилила к лицу; дрожа от негодования и гнева, она закричала:

– Вызов!.. Вызов нам! Явиться в суд!.. Кто же его послал?.. Ах! Эта дерзость переходит всякие границы! Кто? Она! Она! Госпожа Тарад! Наглая тварь!

– Возможно ли это, матушка? — вскрикнула Теодора с меньшим негодованием, но с большим испугом, чем графиня, потому что ее бил озноб при одной мысли явиться в окружной суд. — Вызов!

– Посмотри сама. К тому же это адресовано тебе, тебя госпожа Тарад через своего адвоката вызывает в суд, где она будет кичиться своим горем, а ты туда явишься в качестве обвиняемой.

Госпожа Марселанж схватила бумагу и быстро пробежала ее глазами.

– Это правда, — прошептала она дрожащим голосом. — Но меня вызывают как свидетельницу. — Уронив бумагу на пол, она прибавила, дрожа от волнения: — Я умираю при одной мысли явиться в суд перед лицом высшего общества нашего города, которое сбежится, чтобы поглазеть на меня, когда эта женщина станет наслаждаться моим унижением!

– Ты, ты, моя дочь, будешь унижена перед такой женщиной и перед такими людьми! — вскрикнула графиня. — Полно! Значит, все людские отношения изменились до неузнаваемости. Нет-нет, ты вспомнишь, что ты урожденная ла Рош-Негли де Шамбла, и сама раздавишь их всем величием своего имени, всем блеском своего титула.

– Но подумайте, матушка, о том, что может сказать Арзак и что он, несомненно, скажет. Смогу ли я тогда сохранить гордость и доброе имя, если эти открывшиеся факты навлекут на меня гнев толпы и, быть может, приведут к моему немедленному аресту?

При этих словах графиня бросилась к дочери в порыве материнской нежности и любви.

– Тебя же арестуют! — закричала она, заключая ее в объятия, и срывающимся голосом прибавила: — Я забыла об Арзаке.

После долгого молчания Мари Будон спросила почти шепотом:

– Уже поздно, ваше сиятельство, можно Будулю уйти?

Графиня кивнула.

– Уходи, а завтра мы тебя ждем в обычное время, — велела Мари Будон Жану Морену.

Потом, обратившись к своей госпоже, она сказала:

– Пора бы вам отдохнуть, ваше сиятельство.

– Да, Мари права, — повернулась графиня к дочери. — Нам очень нужен отдых… и силы для страшных испытаний, которые нам предстоят. Пойдем, Теодора.

Обе женщины пошли в свою спальню, в то время как Мари Будон провожала Жана Морена.

XXVI

В этом мрачном и полном загадок деле Пюи разделился на два лагеря: одни стояли за Марселанжей, другие были на стороне Шамбла. Каждая «партия» столь страстно отстаивала свою позицию, что в гостиных и даже в семьях постоянно велись споры, за малым не доходившие до рукоприкладства. Весь город только тем и занимался, что без конца обсуждал это дело, поэтому неудивительно, что все жители Пюи с нетерпением ждали дня начала слушаний о лжесвидетельстве, поскольку в результате этого процесса суд должен был установить истину и, как следствие, невиновность или виновность графинь де Шамбла.

И вправду, если Арзак, подкупленный дамами, лгал, маловероятно, чтобы он позволил осудить себя ради их спасения. Следовательно, если он признается, что поддался подкупу, то это будет означать одно — вину матери и дочери. Если же молодой пастух будет упорно настаивать на своих прежних показаниях, то невиновность графинь де Шамбла сделается очевидной. Не подозревая, что они суть не что иное, как послушные орудия Мари Будон, аббаты Карталь, Друэ и Гед, с искренней убежденностью расположившие набожных людей и высшее общество Пюи к госпожам Шамбла, во всеуслышание утверждали, что вечером первого сентября Жак Бессон находился в доме графинь де Шамбла. Потом, опять же под влиянием Мари Будон, аббаты настраивали общественное мнение против госпожи Тарад, описав ее вольнодумной особой без правил, без веры, кознями спровоцировавшей арест Жака Бессона, желая тем самым бросить тень на его хозяек, графинь де Шамбла.

Итак, у обоих семейств имелись свои приверженцы, враждебно настроенные к своим оппонентам: аристократия и духовенство поддерживали графинь де Шамбла, буржуа и простой народ были на стороне Марселанжей. Все эти перипетии дамам подробнейшим образом пересказывал аббат Карталь. Таким образом, они каждый день узнавали, кто на чьей стороне и у кого сторонники влиятельнее и могущественнее.

Но это внешнее спокойствие скоро кончилось, поскольку от «борьбы партий» им пришлось вернуться к Андре Арзаку и Клодине Бессон. Произнеси они хоть одно слово, и оно станет для графинь де Шамбла смертным приговором. В такой ситуации графиня и ее дочь начали бояться всего на свете. Говорили, что адвокат Марселанжей — восходящая звезда адвокатуры Лиможа, и графиня чрезвычайно опасалась молодого Теодора Бака, считая его чуть ли не злым гением. К тому же она ничего не смогла о нем разузнать. Никто в Пюи понятия не имел, кто он такой, что придавало ему ореол таинственности, повергавший графиню в еще больший ужас.

Госпоже Негли также не давали покоя слова Клодины Бессон: «Пройдитесь по городу, и вы узнаете, какова ваша репутация!» Она все больше хотела знать, как в городе относятся к ней и к ее дочери, поскольку это отношение напрямую влияло на присяжных и даже на судей. Постоянно преследуемая этой мыслью, графиня решила сделать несколько визитов по соседству вместе с дочерью, которая сначала долго отговаривала мать, но потом согласилась с какой-то фатальной обреченностью.

Когда они вышли из дома, было около четырех часов дня. Не успели они пройти и пятидесяти шагов, как их окружила толпа зевак, и графиня тотчас пожалела о своем решении.

– Вернемся, матушка, вернемся, умоляю вас! — твердила Теодора тихим голосом, вся дрожа от страха.

– Вернуться — значит бежать, — ответила графиня, в которой гордость преобладала над всеми остальными чувствами. — Это значило бы пойти на поводу у черни. Напротив, надо идти, высоко подняв голову.

Несмотря на мольбы дочери, графиня твердой поступью направилась к растущей с каждой минутой толпе зевак, почтительно расступившейся при ее приближении.

– Вот видишь, — торжествуя, сказала графиня, — эти люди понимают, что они ниже нас, и всегда готовы склониться перед нами, в то время как мы всегда помним о своем положении.

Но через пять минут толпа любопытных удвоилась, и скоро обе женщины услышали глухой ропот, потом странные, неизвестные им слова, об отвратительном значении которых они смутно подозревали, ловя там и сям грубую шутку и циничное замечание насчет подозрительной схожести следов оспы, обезобразившей благородную госпожу Шамбла и ее бывшего свинопаса. Чем дальше они продвигались, тем больше становилась толпа, тем более грубые раздавались реплики. Наконец народное негодование переросло в крики и свист, что было куда унизительнее, чем все остальное, поскольку для чванливых и высокомерных людей нет ничего хуже стыда.

Дамы были смертельно бледны. У Теодоры кружилась голова, зубы стучали, перед глазами плыл туман. Она шла, вздрагивая от криков, и шаталась как пьяная. Графиня, губы которой посинели, делала невообразимые усилия совладать с собой и вспомнить хоть один дом, где бы они могли укрыться от своих палачей. Но странное дело, она вдруг забыла имена хорошо знакомых ей людей, у которых они с дочерью регулярно бывали, хотя с десяток таких домов находились на их пути. От криков и оскорблений мысли госпожи Негли путались, и перед ее глазами вставали картины одна ужаснее другой. Запыхавшиеся, обезумевшие, словно лани, чувствующие позади себя дыхание свирепой гончей своры, они шли, не смея остановиться.