Джон Карр - Под покровом ночи Страница 33

Еще немного поговорив об искусстве, Банколен спросил:

— Думаю, месье Голтон, вы были знакомы с Вотрелем?

— Некоторым образом да. Я о нем много слышал — знаете, как беседуют путешественники, — и однажды он зашел в „Пейнс“ выпить с одним моим другом. Там я его и встретил. Я сказал ему, что знаю его друга Рауля, а Рауль говорит по-английски лучше любого француза. Кстати, месье, вы довольно прилично владеете нашим языком. Да, и один раз мы встречались с ним до того, как я едва не сфотографировался с ним в Ницце, и это фото могло бы показаться в газетах. Но я не смог пробраться ближе. Я был довольно далеко на фотографии виден только краешек моего уха. Я послал газету с этой фотографией домой, и ее напечатали там в нашей газете. — Он задумчиво отпил коктейль. — Кстати, я вспомнил, что через пару дней мне нужно уезжать. Хорошие деньки закончились, пора в дорогу.

— В самом деле?

— Мне нужно жениться, — мрачно изрек Голтон. — Понимаете, дело обстоит так: мой старик хочет, чтобы я продолжил его дело. Мой старик варит самое лучшее безалкогольное пиво в Соединенных Штатах. Он ловкий парень, мой старик! Он взял герб семейства моей матери и сделал его торговой маркой, которая печатается на этикетках бутылок с пивом. „Пиво „Замок Скелвингс“, самое аристократическое пиво, без герба не является подлинным“. Так вот, он хочет, чтобы я женился. Он тоже путешествует, и, знаете, с очень приятными людьми. И сейчас прислал мне телеграмму, что нашел одну девушку. Ну, мне все равно. Налейте мне еще один коктейль, если можно. Господи! Он делает тридцать миллионов из одного цента! Я должен получить хорошую жену! — С этой утешительной мыслью мистер Голтон откинулся на спинку кресла. — Мне не хочется покидать всех своих приятелей, которые у меня здесь появились.

Но ничего не остается, как вернуться домой, раз уж предстоит такая вещь, как женитьба. И я не прочь иметь хороший дом, где жена будет приносить мне шлепанцы…

Банколен наблюдал за ним с насмешливым вниманием, прижав палец к губам, чтобы я не перебивал, пока Голтон разглагольствовал на тему матери, дома и благословения Небес. Наконец тот поднялся, собираясь уйти.

Когда Голтон попрощался и вышел на улицу, Банколен встал у окна, наблюдая, как он свернул на улицу Монтеня. Сосредоточенно глядя за окно, детектив барабанил пальцами по раме. Вскоре он обернулся:

— Ну-с!

— Теперь я принесу вам пьесу, — заметил я. — Но вы должны остаться на ленч. Томас превосходный повар.

— Нет, — улыбнулся Банколен. — У меня очень много дел, да и у тебя тоже. Передай мне рукопись. Сегодня вечером, как я и обещал, — тихо добавил он, — я намерен раскрыть убийство.

Не знаю, приходилось ли когда-нибудь вам быть впутанным в такое мрачное дело, как это, и даже анализировать события, сопровождающие какое-либо загадочное и жестокое убийство, не через посредство газет, где самые страшные трагедии кажутся нереальными, непонятными и часто нелепыми, а находясь в самом близком общении с людьми, которые их расследуют. Даже длинные отчеты о судах обременены той застенчивостью, которую человек испытывает перед камерой. Преступление, когда оно описано, кажется таким же далеким и неубедительным, как рассказ о битве в учебнике истории, полной нереальных звуков и ярости, генералов, проявляющих героизм и умирающих в момент победы над противником, так что вам трудно представить, что вообще происходило. Если вы, уважаемый читатель, никогда не испытывали безнадежности, неуверенности и смущения, не подозревали всех, кто появляется с подобным в вашей собственной жизни, я не могу этого объяснить. Вы все время гадаете, кто же это может быть? Как это было? Неужели такое действительно происходит? Неужели эмоции, мании настолько сильны, что доводят таких, как я, живущих вполне мирной и безмятежной жизнью, до бессмысленной жестокости? И тем не менее это так. Это похоже на то, как, глядя в зеркало, ты находишь на своем лице скрытые чувства.

Подготавливая к печати записи, я пытался показать, что чувствовали и как действовали эти мужчины и женщины, без всяких прикрас и без изменений. Я старался придерживаться фактов, даже когда мне хотелось немного смягчить их, дать полный отчет о каждой подробности, даже если хотелось вовсе их опустить. И все для того, чтобы дать читателю возможность в полной мере понять — я верил в то, что являюсь свидетелем одного из великих шедевров аналитического мышления, банколеновского метода раскрытия убийства.

Все мы понимали, что приближается кульминационная точка расследования. Но что последует целая серия таких кульминационных пунктов, один хуже другого — могу сказать, я только рад, что этого не подозревал даже Банколен. То, что произошло, было поистине ужасно. Когда в то утро — точнее, днем — я просматривал газеты, а Банколен читал рукопись Вотреля, я испугался. Невозможно представить, чтобы все это говорилось о нас! По всему выходило, что мы живем в блестящем мире и личности почти героические, что не имело ничего общего с растерянными, обычными людьми, каковы мы на самом деле… Знакомые квартиры, знакомые вещи… Я бродил по комнатам и вдруг вспомнил о почте — я не просматривал ее два дня. Томас аккуратно складывал всю корреспонденцию на поднос в холле. Пара приглашений, письмо из дома (это понятно! Какой отец семейства усидит в кресле, услышав обо всем этом ужасе?), счет от портного и — пневмопочта. Должно быть, доставлена совсем недавно, не больше получаса назад, когда меня еще не было дома. Знакомый почерк. Черт побери, кто мог прислать мне письмо по пневматической почте?

«Дорогой Джефор, я попала в ужасную неприятность! Сегодня утром получила телеграмму от отца. Джефор, он не мог так быстро услышать об этом. Он сел на первый же авиарейс из Лондона, и я не могу представить, в чем дело, но очень боюсь. Обо мне все говорят, но я не сделала ничего плохого, вы же знаете! Джефор, не могли бы вы прийти ко мне сегодня вечером? Отец терпеть не может французов. Может, вы с ним поладите. Здесь отвратительно меня заставляют лежать в постели, но я хочу поблагодарить вас за то, что вчера вы были со мной. Прошу вас, приходите.

Шэрон».

Что ж, я ее понимал. Эта история обрушилась на всех совершенно неожиданно. Состояние неопределенности все усиливалось. Пойти туда? Я бы пошел туда, не дожидаясь вечера, если бы мог что-нибудь сделать. А я не мог. Но должен же кто-то помочь ей! Так я стоял, перечитывая письмо, когда голос Банколена вывел меня из раздумий. Я ничего не сказал ему о послании. В нем не было ничего личного, ничего секретного, просто мне не хотелось о нем говорить. Я хотел видеть Шэрон…

Вместо ленча мы просто выпили по чашке кофе, после чего Банколен повез меня в префектуру. По дороге я несколько раз ловил на себе его внимательный взгляд. Он явно хотел что-то сказать, но промолчал, так что в результате спросил я:

— В чем дело? Вас что-то беспокоит? — И в голове у меня пронеслась глупая мысль: «Почему вы такой бледный, такой бледный?» — спросил Файле, возглавляющий парад». И настойчиво звучал ответ: «Я страшусь того, что должен увидеть».

Вздор! Просто Банколен чрезвычайно утомлен. Результат двух бессонных ночей. Казалось, нервы у него на пределе. На его худом лице прибавилось морщин, глаза, наблюдающие за мной, запали. Но ведь он — человек без нервов, если таковой вообще существует! Я представлял себе бог весть что. Но все же эти слова не выходили у меня из головы: «Я страшусь того, что должен увидеть», — отвечал цветной сержант».

В префектуре церемония казалась бесконечной. Нам пришлось разговаривать с десятками людей. Опять и опять я рассказывал о том, чему был накануне свидетелем, так что в конце концов отвечал почти автоматически. Несколько раз меня просили предъявить удостоверение личности, которое тщательно изучали, после чего все важно кивали, бормотали: «Ага!» — и передавали меня следующему. Основное впечатление у меня сложилось, что, кажется, все служащие префектуры усатые. Комнаты были погружены в полумрак, окна — в решетках. Мы прошли через множество таких комнат, прежде чем меня представили шефу департамента, серьезному вежливому джентльмену с мягкими белыми руками и бородкой, как у ассирийского быка. Он задал мне несколько резких и обескураживающих вопросов. Среди них был и такой: не влюблен ли я в мадемуазель? Он не пытался меня запугать. Он говорил так вежливо и сочувственно, что я расхрабрился и откровенно все ему рассказал. Говорил довольно долго и даже патетично. Я выложил ему все, о чем даже не думал ни с кем делиться. Выслушав меня, он тоже сказал: «Ага!» — и улыбнулся — мудрой улыбкой в полутемном помещении, — и все тоже заулыбались. Мы так дружески со всеми распрощались за руку, что я едва удержался, чтобы не пригласить их на кружку пива. Этот страж закона молча сидел, поглаживая бородку, когда мы с Банколеном вышли из его кабинета.