Эрл Гарднер - Собака, которая выла Страница 35

А теперь послушайте-ка меня, молодой человек. Есть несколько способов вести процесс. Существует способ медлительный и занудный; к нему прибегают те адвокаты, у кого нет четкого плана действий, разве что являться в суд на заседания, переругиваться из-за возражений, пререкаться о юридических тонкостях и бесконечно обсасывать факты, так что все уже перестают понимать, о чем в сущности идет речь. Но есть драматический метод ведения процесса. Ему-то я и стараюсь следовать.

Где-то по ходу процесса окружной прокурор закончит обоснование обвинения. Я намерен попытаться овладеть положением, с тем чтобы, когда окружной прокурор произнесет свое слово, сочувствие присяжных было целиком отдано обвиняемой. И тогда, ни минуты не медля, я передаю дело на рассмотрение присяжных. Если все пойдет так, как надо, они вынесут решение, не успев даже толком подумать.

— А если пойдет не так, как надо?

— Если пойдет не так, я как судебный адвокат, вероятно, потеряю свою репутацию.

— Вы не вправе рисковать ею, — возразил Фрэнк Эверли.

— Как же не вправе! — ответил Перри Мейсон. — Я не имею права ею не рисковать.

Он поднялся, выключил свет и сказал:

— Вот что, сынок, пойдем-ка по домам.

Глава XX

На утреннем заседании Клод Драмм повел наступление, отнюдь не скрывая злости, которую вызывало у него пережитое накануне поражение. Говорил он жестко, четко и со сдержанной яростью, мрачно живописуя кровавые подробности, чтобы заставить присяжных понять — совершено убийство, и не просто убийство, а с проникновением в дом жертвы, и притом человека хладнокровно пристрелили, пока он брился.

Перед судом проходили свидетель за свидетелем, каждый отвечал на краткие, четко поставленные вопросы и своими ответами добавлял новый жуткий штрих к общей картине, складывающейся в головах у присутствующих.

На этот раз свидетелями выступали полицейские, прибывшие на место. Они описывали зрелище, открывшееся их глазам. Они сообщали о позе, в какой лежало тело, о верном сторожевом псе, которого безжалостно пристрелили, когда он пытался защитить хозяина.

Фотограф криминального отдела предъявил полный набор снимков дома, комнат и тела, распростертого в зловещей и неподобающей позе на полу роскошно обставленной библиотеки. Был даже крупный план собачьей головы — остекленелые глаза, выпавший язык и непременная темная лужица насочившейся из ран крови.

Хирург, делавший вскрытие, привел массу технических подробностей касательно траектории пуль, а также расстояния, с которого были произведены выстрелы, — его вычислили по пороховым ожогам на теле жертвы и опаленной шерсти собаки.

Время от времени Перри Мейсон отваживался на робкий перекрестный допрос — тихим голосом наводил свидетеля на какой-нибудь факт, который тот упустил, или просил пояснить то или иное свидетельство. Никакого поединка умов, на который рассчитывали зрители, не было и в помине, как и ослепительных выпадов, свойственных драматичной манере судебного адвоката.

В предвкушении представления в зал набилось много публики. Люди входили с улыбками на лицах, пожирали взглядом Перри Мейсона, подталкивали друг друга локтями, и каждый указывал соседу на знаменитого судебного адвоката. Однако постепенно улыбки исчезли, зрители начали хмуриться и мрачно поглядывать на подсудимую. Как-никак дело было нешуточное — убийство. Кому-то предстояло за него расплатиться.

Когда утром присяжные занимали свои места, они сердечно раскланивались с Перри Мейсоном и бросали на подсудимую сочувственные взгляды; к полудню они прятали глаза от Перри Мейсона и, подавшись вперед, впитывали жуткие подробности, которые живописали свидетели.

Фрэнк Эверли сидел за ленчем с Перри Мейсоном; было очевидно, что Эверли обуревают какие-то сильные чувства. Он едва притронулся к супу, поковырялся в мясе и отказался от сладкого.

— Разрешите мне кое-что вам сказать, сэр, — обратился он к Перри Мейсону, когда тот откинулся в кресле, закурив сигарету.

Перри Мейсон посмотрел на него с бесконечным терпением и произнес:

— Конечно.

— Вы проигрываете дело, — выпалил Фрэнк Эверли.

— Вот как? — заметил Мейсон.

— Я слышал, о чем переговариваются в зале. Утром вы без всяких усилий могли добиться ее оправдания. Теперь ей не спастись, разве что она докажет свое алиби. До присяжных начинает доходить весь ужас случившегося, то, что это было преднамеренное убийство. Подумайте, как Драмм будет распинаться о верной сторожевой собаке, которая отдала жизнь за хозяина. Когда хирург обнародовал, что в момент выстрела дуло пистолета находилось в нескольких дюймах от собачьей груди, а Клинтон Форбс был убит с расстояния менее двух футов, присяжные многозначительно переглянулись — это от меня не укрылось.

Перри Мейсон и бровью не повел.

— Да, — согласился он, — довольно впечатляющие показания, но главный удар нам нанесут днем, сразу по возобновлении заседания.

— Это вы о чем? — спросил Фрэнк Эверли.

— Или я полный профан, — ответил Перри Мейсон, — или первым свидетелем после перерыва будет человек, которого доставили сюда из Санта-Барбары, тот самый, кто ведет книгу регистрации огнестрельного оружия. Он предъявит регистрационную запись о пистолете, из которого совершено убийство; покажет, когда он был получен и когда продан; опознает миссис Форбс как ту самую женщину, которая купила пистолет. После этого он положит на стол книгу учета проданного оружия и предъявит ее подпись. Это, в довершение ко всем показаниям, выслушапным утром, напрочь лишит подсудимую сочувствия присяжных и публики.

— Вы не можете этому помешать? — спросил Эверли. — Вы бы могли закидать их протестами, привлечь внимание к собственной персоне, выставить убийство не в столь уж чудовищно жутком свете.

Перри Мейсон невозмутимо затягивался сигаретой.

— А я не хочу этому мешать, — ответил он.

— Но вы бы могли добиться перерыва. Могли бы сделать хоть что-то, чтобы в умах присяжных не копился весь этот ужас.

— Пусть копится, мне того и нужно, — возразил Перри Мейсон.

— Господи, зачем?

Перри Мейсон улыбнулся.

— Вы когда-нибудь добивались избрания на политический пост? — спросил он.

— Разумеется, нет, — ответил молодой человек.

— Если бы добивались, то поняли, какая изменчивая вещь — настроение толпы.

— Что вы хотите сказать?

— Только то, что в ней нет ни верности, ни постоянства. А присяжные и есть та же толпа со своим настроением.

— Не понимаю, к чему вы клоните, — сказал клерк.

— С другой стороны, — продолжал Перри Мейсон, — вам, несомненно, доводилось бывать на хороших спектаклях?

— Ну да, конечно.

— На спектаклях с сильными эпизодами, бьющими на чувство, такими, от которых на глазах выступали слезы, а в горле появлялся комок?

— Да, — сказал Эверли с сомнением в голосе, — бывал, но не пойму, какая тут связь.

— Попытайтесь припомнить последний такой спектакль, — предложил Перри Мейсон, следя за струйкой дыма, поднимающейся над концом сигареты.

— Как же, я видел его несколько дней тому назад.

— В таком случае не вспомните ли самую драматичную сцену, ту, во время которой комок в горле был особенно плотным, а глаза — на мокром месте?

— Еще бы! Я ее никогда не забуду. В этой сцене женщина…

— Сейчас это неважно, — прервал Перри Мейсон. — Но позвольте задать вам вопрос: что вы делали через три минуты после этой чувствительной сцены?

Эверли удивился:

— Как что? Разумеется, сидел в театре на своем месте.

— Нет, я не об этом. Что вы тогда чувствовали?

— Ну, — ответил Эверли, — я просто смотрел спектакль и…

Вдруг он улыбнулся.

— Ага, — сказал Перри Мейсон, — вижу, вы начинаете понимать. Так что вы делали?

— Смеялся, — ответил Эверли.

— Вот именно, — произнес Перри Мейсон так, словно ответил этим на все вопросы.

С минуту Эверли озадаченно смотрел на него, потом сказал:

— Но я не понял, какое это имеет отношение к нашим присяжным.

— Самое прямое, — объяснил Мейсон. — Присяжные — те же зрители. Их немного, но тем не менее они — зрители. Удачливые драматурги должны понимать человеческую природу. Они сознают непостоянство настроения толпы. Они знают, что она не способна сохранять верность, не способна удерживать одно какое-то чувство долгое время. Если бы в той пьесе, что вы видели, зрителю не дали возможности посмеяться после драматической сцены, пьеса бы провалилась.

Публика в этом театре отличалась непостоянством, как и любая публика. Она не жалела эмоций, сопереживая героине в ее страшный час. Она ей сострадала, притом от чистого сердца. Зрители были готовы расстаться с жизнью, лишь бы она спаслась. Они бы убили злодея своими руками, когда б он попал к ним в руки. Они переживали без обмана, искренне, от всей души. Но удержать эти переживания дольше чем на три минуты они б не смогли и под страхом смерти. В переплет попали не они — героиня. Глубоко и искренне ей посочувствовав, они хотели восстановить свое эмоциональное равновесие смехом. Умница драматург это знал и предоставил им повод посмеяться. Когда б вы изучали психологию, вы бы заметили, с какой охотой публика уцепилась за возможность посмеяться.