Эллен Вуд - Не только Холмс. Детектив времен Конан Дойла (Антология викторианской детективной новеллы). Страница 49

Но почему же ранее никто не упоминал об этих отверстиях? Да потому, что их никто не видел. Однако полицейские обыскивали все комнаты, и будь там дыры, их бы непременно заметили. Значит, их больше там не было, иными словами — отверстия в полу и потолке к тому времени тщательно заделали, а отверстие в полу к тому же прикрыли ковром, который Рэндольф с таким шумом убирал в день трагедии. Хестер Дайетт могла заметить по меньшей мере одно отверстие, но она потеряла сознание прежде, чем сумела разглядеть, что явилось причиной ее падения, а часом позже сам Рэндольф, как вы помните, вынес ее из комнаты на руках. Но уж собравшиеся в классе фермеры должны были заметить отверстие в полу? Конечно, если бы оно находилось прямо посередине комнаты. Но его не заметили, следовательно, оно могло быть только в одном месте — за машиной, которая использовалась как научное пособие. Итак, существовала цель, которой служила эта машина и ради которой были затеяны все эти лицемерные игры с занятиями, предвыборные выступления и выборы. Это была лишь завеса, прикрытие. Была ли эта цель единственной и в чем она заключалась? Догадаться несложно, вспомним, какие наглядные пособия можно использовать для иллюстрации основ механики. Винт, клин, весы, рычаг, ворот и машину Атвуда[40]. Математические принципы, которые эти предметы, а особенно первые пять из них, призваны проиллюстрировать, разумеется, будут непонятны таким ученикам, но фермеров все же надобно для виду чему-то обучать. Именно поэтому я останавливаю свой выбор на машине Атвуда, и мою догадку легко подтвердить, если вспомнить, что в момент выстрела Рэндольф опирается на некую «машину» и стоит в ее тени. Любые другие предметы, за исключением ворота, слишком малы, чтобы отбрасывать тень сколь-нибудь значительных размеров, но на ворот опереться нельзя. Итак, то была именно машина Атвуда, состоящая из грузов, укрепленных на концах нити, которая переброшена через закрепленный на двух шестах блок. Она призвана демонстрировать движение тел под воздействием постоянной силы — точнее, силы гравитации. Только представьте себе, как удобно с помощью этого приспособления незаметно поднимать и опускать через два отверстия тот самый «моток шерсти», пока другая нить с прикрепленными к ней грузами болтается перед глазами ничего не подозревающих фермеров. Мне остается только напомнить вам, что когда все они вышли из комнаты, Рэндольф покинул ее последним, и теперь нетрудно догадаться почему.

Итак, в чем же можно обвинить Рэндольфа? Мы доказали: заранее оставленные следы свидетельствуют о том, что причину смерти графа с самого начала хотели скрыть. Значит, и смерть эта не была неожиданной, о ней знали заранее. Таким образом, мы обвиняем Рэндольфа в том, что он знал, что его отец умрет. Ясное дело, он не ожидал, что граф падет от руки Мод Сибрас, — об этом свидетельствуют его уверенность в том, что она покинула эти места, его неподдельное изумление при виде закрытого окна и, более всего, его страстное желание обеспечить себе надежное, неопровержимое алиби поездкой в Плимут восьмого января — в тот день, когда граф послал приглашение Сибрас и та могла убить его. То же страстное желание обеспечить себе непреложное алиби мы видим и в роковой вечер: Рэндольф находится в комнате наверху вместе с толпой свидетелей. Не правда ли, это алиби почти столь же надежно, как и поездка в Плимут? Но почему же тогда, зная о надвигающемся событии, Рэндольф снова куда-нибудь не уехал? Очевидно потому, что его личное присутствие было необходимо. Вспомните: во время всех этих махинаций с Сибрас занятия прекратились и возобновились сразу же после ее неожиданного отъезда; значит, смерть лорда Фаранкса требовала личного присутствия Рэндольфа вкупе со всеми этими политическими выступлениями, выборами, занятиями для фермеров и машиной Атвуда.

Но, хотя мы можем обвинить его в том, что он заранее знал о смерти отца и имеет к ней какое-то отношение, я не могу найти никаких признаков того, что Рэндольфа можно обвинить в смерти лорда Фаранкса или хотя бы в намерении совершить убийство. Улики доказывают его соучастие — но ничего более. И все же, все же даже в этом его можно оправдать — до тех пор, пока нам не удастся отыскать, как я уже говорил, какой-то логичный, правдоподобный и вместе с тем чрезвычайно сильный мотив для его соучастия.

Если нам не удастся этого сделать, то придется признать, что наши рассуждения где-то оказались ошибочными и привели нас к выводам, полностью противоречащим нашему знанию человеческой природы. Поэтому давайте попробуем отыскать подобный мотив — нечто более глубокое, чем личная неприязнь, и более сильное, чем личные амбиции, чем сама любовь к жизни! А теперь скажите мне, за все то время, пока велось расследование, хоть кто-нибудь догадался подробно изучить историю дома Орвенов?

— Об этом мне ничего не известно, — ответил я. — Разумеется, в газетах публиковали самые общие сведения о карьере графа, но, думаю, этим все и ограничилось.

— И все же прошлое этого рода не сокрыто от нас, а лишь позабыто нами. Признаюсь вам, история эта занимает меня давно и настолько, что я пытался выяснить, что за жуткую тайну таит в себе фатум — мрачный, как Эреб, и непроницаемый, как темный пеплос[41] Ночи, — который вот уже веками преследует всех мужчин этого злосчастного рода. Теперь наконец мне это известно. История Орвенов темна, темна и багряна от крови и страха — с воплями ужаса бежали эти запятнанные в крови Атриды[42] по безмолвному лабиринту времен, спасаясь от когтей неумолимых Эриний. Первый граф получил свой титул в 1 535 году от Генриха Восьмого. Два года спустя, несмотря на свою славу ярого приверженца короля, он присоединился к «Благодатному паломничеству» [43] против своего повелителя и вскоре был казнен вместе с Дарси[44] и другими лордами. Ему было тогда пятьдесят лет. Его сын в это время служил в королевской армии, под Норфолком. Примечательно, кстати, что девочки в этой семье рождались крайне редко, а сыновья — по одному в каждом поколении, не больше. Второй граф во времена Эдуарда Шестого внезапно сменил государственный пост на военную службу и в 1547 году в возрасте сорока лет пал в битве при Пинки вместе с сыном. Третий граф в 1 557 году, в правление Марии Стюарт, обратился в католическую веру, которой род Орвенов верен и поныне, и в возрасте сорока лет поплатился за это своей жизнью. Четвертый граф умер в своей постели, но довольно внезапно — в возрасте пятидесяти лет, зимой 1 566 года. Той же ночью он был похоронен своим сыном. Позднее, в 1591-м, сын этот на глазах уже своего сына упал с высокого балкона в Орвен-холле — ходил во сне средь бела дня. Затем на какое-то время происшествия прекратились, но вот восьмой граф загадочным образом умирает в возрасте сорока пяти лет. В его комнате случился пожар, и он выпрыгнул из окна, спасаясь от языков пламени. Несмотря на несколько переломов, он уже поправлялся, когда внезапное ухудшение привело к его смерти. Оказалось, что он был отравлен radix aconiti indica — корнем аконита, редким арабским ядом, в Европе известным разве что ученым мужам, — впервые о нем упоминает Акоста[45] за несколько месяцев до этого происшествия. Восьмой граф был членом недавно основанного Королевского научного общества и автором теперь уже позабытой работы по токсикологии, которую мне, однако, довелось прочесть. Конечно же его никто не заподозрил.

По мере того как Залесский разворачивал предо мной сцены из прошлого, я с искренним удивлением вопрошал себя: не владеет ли он столь же глубокими познаниями относительно всех величайших родов Европы? Казалось, он посвятил немалую часть жизни изучению истории дома Орвенов.

— В том же духе, — продолжил он, — я могу и далее рассказывать историю этой семьи — вплоть до настоящего времени. Она несет на себе скрытую печать трагедии, и я рассказал вам достаточно, чтобы убедиться: в каждом из этих трагических происшествий всегда присутствовало нечто неявное, потаенное, что-то, чему разум всякий раз пытается найти объяснение, и всякий раз — безуспешно. Теперь наши поиски окончены. Судьба распорядилась так, что последнему лорду Орвену более не придется скрывать от мира ужасающую тайну древней крови Орвенов. Он выдал себя — такова была воля богов. «Вернись, — пишет он, — грядет начало конца». Какого конца?

О каком конце идет речь, прекрасно известно Рэндольфу, ему этого не нужно объяснять. Это древнее-древнее проклятие, которое в стародавние времена заставило первого лорда, в душе по-прежнему верного своему повелителю, предать короля. И другого, столь же преданного, оставить свою истинную веру, и еще одного — поджечь дом своих предков. Вы нарекли двух последних отпрысков этой семьи «гордой и себялюбивой парой», ибо они горды и — о да! — себялюбивы, но вы заблуждаетесь, полагая, что их себялюбие личного свойства. Напротив, к себе они относятся с редким пренебрежением — в самом обычном смысле этого слова. Это гордость и себялюбие породы. Что, кроме спасения родовой чести, могло подвигнуть лорда Рэндольфа на столь неприглядный шаг, как обращение в радикализм? Я уверен, он скорее бы умер, нежели позволил бы себе это притворство, исходя только из личной выгоды. Но он так поступает — и почему? Потому что он получил этот устрашающий призыв из дома; потому что «конец» с каждым днем все ближе и он не должен застать Рэндольфа врасплох; потому что чувства лорда Фаранкса обострены до предела; потому что звяканье ножей на половине слуг в другой части дома приводит его в бешенство; потому что его пылающее нёбо не может выносить иной пищи, кроме самой изысканной; потому что Хестер Дайетт сумела по одной его позе понять, что тот не в себе; потому что на самом деле его вот-вот поразит страшный недуг, который медики называют общим параличом душевнобольных. Вы помните, я взял у вас газету, чтобы самолично прочесть письмо графа к Сибрас. У меня были на то причины, и мои подозрения полностью подтвердились. В письме три орфографические ошибки — вместо «стороны» написано «страны», вместо «надежд» — «надеж», вместо «историю» — «сторию». Скажете — опечатки? Но в таком маленьком тексте возможна от силы одна опечатка, две уже маловероятны, а три — совершенно невозможны. Изучите всю газету целиком — вы не найдете более ни единой опечатки. Что же, стоит довериться теории вероятности — это не опечатки, а ошибки самого автора. Паралич такого рода, как известно, влияет на письмо. Он проявляется у больных в среднем возрасте — как раз в этом возрасте все Орвены таинственным образом умирали. Обнаружив, что безумие — наследие дурной крови — уже обрушилось на него, граф призывает сына из Индии. Себе же он выносит смертный приговор — это семейная традиция, тайный обет самоуничтожения, который веками передавался от отца к сыну. Но ему нужна помощь: самоубийство в наши дни нелегко скрыть, и если сумасшествие может принести роду бесчестие, то самоубийство будет не меньшим позором. Кроме того, выплаты по страховке должны обогатить семейство Орвенов, которое вот-вот породнится с особами королевской крови, но в случае самоубийства денег они не получат. Поэтому Рэндольф возвращается и быстро набирает политическую популярность. Появление Мод Сибрас заставляет его на какое-то время отойти от своих первоначальных замыслов, он надеется, что с ее помощью можно будет убить графа, но когда этот план не срабатывает, он возвращается к исходному — и спешит, поскольку состояние лорда Фаранкса ухудшается настолько, что любой может это заметить. Именно поэтому в последний день никому из слуг не дозволяется входить в его комнату. Поэтому Мод Сибрас — всего лишь дополнение, еще один, но не главный, участник трагедии. Не она застрелила благородного лорда, так как у нее не было пистолета, и не лорд Рэндольф — он был далеко, в окружении свидетелей, и даже не мифические грабители. Следовательно, лорд застрелился сам. Из маленького круглого серебряного пистолета[46], например такого, — с этими словами Залесский вытащил из ящика комода небольшой чеканный пистолет, — и пока его тянула наверх машина Атвуда, он показался в темноте перепуганной Хестер «мотком шерсти».