Жорж Сименон - Черный шар Страница 8

Это был не ответ, и ему стало страшно, потому что вот так, общими словами, отвечают, когда нечего сказать.

— Ну а кроме этого?

— Не понимаю… Ты со всеми такой добрый. Всем готов помочь. И еще — ты храбрый. И надрываешься ради нас.

Голос у Норы задрожал, как до этого у Хиггинса. Она разволновалась не меньше мужа. Встала, отодвинув стул, — беременность делала ее неловкой, — подошла к мужу и, наклонившись, обняла его за шею.

— Я люблю тебя, Уолтер.

— Я тебя тоже.

— Знаю. И не все ли равно, что подумают другие?

Не это хотел он услышать от Норы, не такие слова могли его успокоить.

— Ну а Флоренс?

— Флоренс еще девчонка. К тому же, поверь мне, ни о чем таком она не думает.

Напрасно он позволил себе расчувствоваться. Желая его утешить, жена невольно сделала ему еще больнее.

Хиггинс не понимал толком почему. В сущности, разве не дала она ему понять, что другие никогда не признают в нем своего, но это, мол, и не важно, потому что она, Нора, на его стороне?

Они живут теперь на Мейпл-стрит, в новом дорогом доме, за который им платить еще тринадцать лет. Но неужели они по-прежнему отщепенцы? Люди низшего сорта, годные торговать маслом, мясом, консервами, но не участвовать в общественной жизни города?

Нора поняла, что сказала не то и лишь ожесточила мужа, но делать было нечего. Вздохнув, она снова уселась и принялась чистить грушу.

Нечасто за двадцать прожитых вместе лет случались у них такие минуты волнения и откровенности. Разве что в родильном доме, когда появилась на свет Флоренс, или потом, осенним утром, когда под шуршание опавших листьев они вдвоем в первый раз вели ее, четырехлетнюю, в детский сад.

С другими детьми все было привычней. В школе, во время раздачи наград, обмениваясь взглядами, одновременно и радостными и грустными, Хиггинсы тоже волновались, но уже гораздо меньше. Каждый из детей в свой черед поступал в детский сад. С тех пор как Хиггинсы обосновались в Уильямсоне, каждой весной их ждет все тот же праздник перед началом каникул, те же белые здания, та же лужайка перед ними, а на ней — те же песни и стихи.

Первым пошел в садик Дейв, еще по-детски пухлый, коротко стриженный увалень, затем наступил черед его брата Арчи, а потом, спустя много времени, и Изабеллы.

Дети по очереди переходили из детского сада в начальную школу, затем в среднюю, и младшие сменяли старших в хоре и в школьных играх.

И здесь, и там Хиггинсы встречали знакомых родителей, понемногу старевших, и порой кто-то из них объявлял:

— Ну, у меня все. Сегодня мой младший кончает школу.

Но для Хиггинсов это было еще далеко не все — Нора опять ждет ребенка. Когда Изабелла пойдет в начальную школу — как раз в то новое здание, которым занимается сейчас в школьном комитете ее отец, — будущий ребенок поступит в детский сад. Арчи же в это время, если у него не пропадет охота учиться, будет, может быть, в университете, например в Йельском.

— Ты очень расстроился?

Он покачал головой, чтобы не отвечать сразу.

— Ну сознайся, тебе ведь хочется заплакать!

Как вчера, он проглотил вставший в горле ком.

— Ничего, все прошло.

— О чем ты сейчас думал?

— О детях.

— А что ты о них думал?

— Да так. О школе. Что они растут, что…

— Что?

— Честное слово, ничего.

Он выдавил из себя ободряющую улыбку, чувствуя, как поднимаются в нем грусть и нежность.

— Ты хорошая жена. Нора.

— Как-то странно ты это сказал.

— Когда мы поженились, я и не надеялся, что ты будешь вот такая.

Хиггинс тут же пожалел о сказанном — лицо Норы явно омрачилось. Но ведь он думал, ей будет приятно, и в его словах не было ни малейшего упрека: напротив, он имел в виду, что в свое время был рад ее согласию как неслыханному счастью и женился бы на ней в любом случае. А зная ее школьницей, невозможно было предвидеть, что из нее получится такая спокойная, довольствующаяся однообразием семейной жизни жена.

— Ну, мне пора, — вздохнул он, поднимаясь.

— Ты обиделся?

— На что мне обижаться?

— А я испугалась, что мои слова тебя огорчили.

— Нисколько.

Теперь уже он, наклонившись к жене, поцеловал ее в лоб нежней, чем обычно, и торопливо шепнул на ухо:

— Прости.

И поспешно вышел, не дав ей времени спросить, за что он просит прощения. Сам-то он знает за что, но объяснить ему было бы нелегко. Хиггинс уже шагал по аллее, на которой оставил машину, как вдруг жена окликнула с порога:

— Уолтер!

— Что? — прокричал он, не останавливаясь.

— Если встретишь Карни или кого-нибудь из них.;.

Он понял, что она имеет в виду.

— Обещаю тебе не делать глупостей, — бросил он на ходу.

Вот и этот порыв хочет она в нем погасить. Боится, как бы он не возмутился, не наделал шуму, не восстановил против себя влиятельных людей — так недолго и место потерять.

Но Хиггинс не собирается поднимать шум. Он будет вести себя так же разумно и мягко, как всегда. Увидев Карни на пороге аптеки, весело крикнет ему через улицу:

— Привет, Билл!

И с подобающим почтением, слегка сдобренным фамильярностью, скажет при случае:

— Добрый день, мистер Блейр.

— Добрый день, доктор.

— Добрый день, мистер Олсен.

Не они виноваты в том, что произошло, а он сам. Они были правы: нечего какому-то Хиггинсу делать в «Загородном клубе». И нечего там делать Мозелли, который, надо думать, пережив первый момент опьянения, чувствует себя теперь не в своей тарелке. С «Загородным клубом» покончено. Больше Хиггинс о нем не думает, по крайней мере сейчас. Его больше беспокоит другое: неужели Hope с ним плохо, а точнее — неужели она в нем разочаровалась?

Похоже, она понимает Флоренс. Ничего удивительного, если порой он раздражает ее так же, как дочку.

Хиггинс не сомневается, что Флоренс питает к нему презрение, в лучшем случае смягченное жалостью. Дом и семья ее тяготят. Она давно мечтает расстаться с родителями.

Другой вопрос — почему она до сих пор этого не сделала. Но ведь бросаться очертя голову куда попало — не в ее характере. Она знает чего хочет и устремится к цели не раньше, чем будет уверена, что эта цель достижима или, на худой конец, есть шансы ее достигнуть.

Но разве это не его, Хиггинса, черта? Он тоже ничего не делает наобум и всегда неуклонно идет к тому, что наметил, не давая обстоятельствам сбить себя с пути.

Впрочем, о том, куда он метил, лучше теперь не вспоминать. Не «Загородный клуб» как таковой был, разумеется, пределом мечтаний для Хиггинса, но, попади он туда, это стало бы своего рода символом, наглядным выражением успеха в жизни.

Одним из этих этапов на пути был новый дом. Долгое время Хиггинсу казалось, что это и есть самое главное, возможно даже — итог всех их стараний: дом не просто удобный и нарядный, но внушающий также почтение к владельцам и расположенный непременно в таком квартале. В те времена, когда Хиггинс каждый вечер после работы ездил взглянуть, как продвигается стройка, ему казалось, что желанная цель близка: уж в этом-то доме он пожнет плоды своего труда.

Подобные мысли навещали его и раньше, с тех самых пор, как они с Норой поженились. Он тогда еще работал рассыльным за тридцать пять долларов в неделю.

Однажды он объявил Hope:

— Когда я стану заведующим отделом и у нас будет на расходы две сотни в месяц…

Он отлично помнит, при каких обстоятельствах произнес эту фразу. Однажды вечером ученики средней школы в Олдбридже давали концерт на школьном дворе.

Мальчики в белых костюмчиках и фуражках с серебряными галунами дули в трубы, а один долговязый и худой учитель — он умер год спустя — непостижимо длинными руками отбивал такт.

Нора, как и теперь, ждала ребенка, и ее первая беременность представляла для них загадку, пугающую и восхитительную одновременно. Хиггинс не хотел, чтобы она садилась на траву: сыро, да и встать с земли ей будет трудно. Он не без гордости обратился к кому-то из школьного начальства:

— Моей жене скоро рожать. Не разрешите ли взять для нее стул?

Они расположились под каким-то экзотическим деревом с багряной, сладко пахнувшей листвой. Нора сидела на стуле, он — у ее ног, гладя опущенную руку жены.

«Когда я стану заведующим отделом и у нас будет на расходы две сотни в месяц…»

Неужели сейчас им лучше? А ведь тогда они ждали Флоренс, ту самую Флоренс, которая сегодня за столом посмела сказать отцу…

Кончено. Он больше об этом не думает, не желает думать. Такие люди, как м-р Шварц, которого Хиггинс видит раз в год на совещании администрации фирмы, они-то уж не поддаются всяким там сентиментальным настроениям!

Его поставили на место. Не только члены клуба, но и дочь, а потом невольно — жена.

«Делай, что тебе положено, и не думай об остальном».

У кого же на все случаи жизни была наготове эта фраза? У Арнольда, которого Хиггинс в свое время звал мистером Арнольдом. Это был заведующий Олдбриджским филиалом, по профессии мясник. Он никак не мог примириться с тем, что ему не приходится больше разделывать сочащиеся кровью куски говядины, и в запарке он не прочь был засучить рукава, схватить длинный нож и показать парням в мясном отделе, что такое настоящая работа.