Кирилл Казанцев - Блатной конвейер Страница 11

— Ты что, Фома, — удивился Шмак, зябко ежась в одних трусах. — Я к тебе все душой, это ты… не зовешь.

— Это я виноват! Вон как, — закивал Фома и посмотрел в глаза Шмаку своим мягким старческим взглядом. — Забыл я старого корешка, с которым на воле мы… да ладно, чего уж там. Да ты садись, Шмак, садись. Вон табуреточка. А ты, Ворчун… — Фома повернулся к своему «слуге» и выразительно посмотрел на него.

Ворчун беззвучно шевельнул губами, свернул мокрое полотенце и поплелся к выходу. Смотрящий сидел и смотрел на Шмака почти с нежностью. Молчаливая пауза продолжалась недолго. Тихо открылась и закрылась дверь, выпуская Ворчуна. Потом она снова открылась, и в умывальную комнату вошли двое здоровяков, которые все это время торчали возле двери в темноте. Шмак быстро обернулся и посмотрел на их бесстрастные лица. Его лицо побледнело. Шмак облизнул пересохшие губы, и глаза его забегали.

— Как же так получилось-то, Шмак, а? — спросил Фома. — Как это ты сюда попал? Повезло, что ли?

— Фома, я же рассказывал, — торопливо заговорил Шмак, — Магомед подсуетился, чтобы я… того, с тобой в одной зоне оказался. Беспокоился он…

— Беспокоился, значит, — сказал Фома грустно. — И сколько же он бабла впустую в это дело ввалил? Это же надо было сколько человек подмазать, чтобы все срослось.

— Я не при делах, Фома! Я не знаю… сколько.

— А я знаю. Давно я, Шмак, на свете живу, знаю, как такие дела делаются. Значит, ты говоришь, что Магомед обо мне позаботился? Корешка мне подогнал, чтобы свой срок я доматывал не в нужде и тоске, а в окружении близких мне людей. Молодец, Магомед. Только вот я не верю тебе, Шмак, и Магомеду я не верю. Раньше был грех — верил. Только вот раскаиваться я начал.

— Как это, Фома! Да ты что!

— Ты ведь мокрушник, Шмак. — Глаза Фомы вдруг перестали быть по-отечески теплыми. Теперь взгляд его был холодным, равнодушным. — Я тебя при себе и держал потому, что для тебя человека на перо посадить, что соплю с носа смахнуть. Любишь ты это дело и умеешь убивать. Мне рассказывали, что ты точки всякие на теле знаешь. В одну перышком ткнешь, и человек тут же копыта откинет. А в другую ткнешь, так он долго мучиться будет и в муках помрет. Так ведь?

— Ты куда клонишь, Фома?

— Туда и клоню. Туда, милок, куда тебя давно надо было наклонить. Ты не Шмак, ты шмакодявка. Ты думаешь, что со своим Магомедом меня перехитрить сможешь. Вы там решили, что я уже ни на что не годен, что меня списать можно. Ан нет.

Шмак побелел как полотно и опустил голову. Он пытался сглотнуть слюну, но она вдруг стала вязкая, и комок в горле никак не хотел проглатываться.

— Я все расскажу, Фома, — хрипло ответил Шмак. — Не убивай, а? Я ведь и не думал ничего против тебя делать, Магомед меня заставил. Я для вида согласился, а сам думал, что попаду сюда и во всем тебе признаюсь. Разве я мог решиться руку на тебя поднять!

— И думал, и согласился, и больше того — собирался, — возразил Фома. — Если бы хотел, то сразу бы пришел и все мне рассказал как на духу. А я ведь ждал!

— Я приглядеться хотел сначала! А вдруг около тебя еще кто от Магомеда крутится, вдруг он меня проверяет, вдруг я не один такой!

— Один, Шмак, один. Такой ты один. Остальные верные, а ты сукой оказался. Ну, рассказывай, если хочешь, чтобы я тебя простил.

— А простишь, Фома? — Глаза Шмака загорелись надеждой. — Все, как было, расскажу! Простишь?

— Я же сказал, — укоризненно ответил Фома. — Уж про меня грех плохое думать, я своему слову никогда не изменял.

— Магомед, падла, решил тебя подвинуть, сам на твое место захотел! — торопливо стал говорить Шмак. — Он решил, что ты с зоны вернуться не должен. Там теперь непонятно все, многие опасаются, что он с тобой не справится, и выжидают. С Магомедом никто связываться не хочет, боятся. Кто из вас кого повалит, на ту сторону и встанут. Я сам слышал, как говорили. А паханы, тем все равно! Они смотрят, чем дело закончится, да и недолюбливает тебя кое-кто из них, а открыто выступить боятся. Как бы смуты не было, беспредела в городе никто не хочет.

— Вот, значит, как, — усмехнулся Фома. — Ну-ну.

Он с кряхтением поднялся с табурета и подошел к Шмаку. Тот хотел вскочить на ноги, но две тяжелые руки легли ему на плечи. Фома подошел и грустно посмотрел Шмаку в глаза, потом поднял руку и похлопал Шмака по плечу. Тот схватил руку старого вора и попытался ее поцеловать.

— Ну, что ты, дурачок, — грустно рассмеялся Фома, убирая руку. — Я же обещал тебя простить.

— Прощаешь, правда? — расплылся в счастливой улыбке Шмак.

— Конечно! Все-таки дурак ты, Шмак. Раз я обещал простить, то как могу слова не сдержать. Конечно, прощаю, — добавил Фома, направляясь к двери. — Умри прощенным с миром.

Последние слова ударили Шмака как громом. Он настолько не ожидал такого поворота событий, что даже не поверил своим ушам. Две руки, мощные, как тиски, схватили его сзади за голову, вздернули вверх подбородок и рванули вправо. Последняя мысль Шмака была о том, что вымаливать надо было не прощение, а жизнь. Он даже не успел вскрикнуть…

Фома стоял в кабинете начальника колонии, как и положено осужденному, со снятым головным убором. Но в позе старого вора и тем более в позе грузного полковника, который сидел за столом в большом черном кресле, было что-то неуловимо несоответствующее ситуации. То ли зэк стоял слишком свободно, то ли полковник чувствовал себя «не в своей тарелке».

— И что мне теперь с этим делать? — покусывая красные полные губы, спросил полковник. — Что-то ты, Фома, совсем у меня распоясался, жмурики вокруг тебя стали собираться.

— Сам он, Михаил Дмитриевич, повесился, — с нахальной улыбкой ответил Фома. — Счеты с жизнью решил свести, не справился. Вы же знаете, как у них, у уголовников, бывает. Вроде жил, пыжился, а потом раз — сломалось что-то в человеке.

— В этом человеке шейные позвонки сломались! — грохнул по столу ладонью полковник, но не очень убедительно. — Ты думаешь, что врач не знает, что такое смерть от асфиксии? Не увидит там перелома позвонков оттого, что ему выкрутили шею?

— Мой грех, Михаил Дмитриевич, — искренне приложил Фома к груди свои бледные руки. — Мой, мне за него и расплачиваться. За такой недогляд я обещаю в этом месяце втрое комиссионные увеличить.

Полковник хотел рыкнуть на смотрящего, но сдержался. Его глаза только метнулись в сторону двери. Произносить вслух такое было не принято, да и с самим Фомой никаких договоренностей не было. Договаривались совсем другие люди, и деньги ежемесячно приносили совсем другие люди. А от начальника колонии требовалось только смотреть на образ жизни Фомы сквозь пальцы и не мешать ему отбывать свой срок с максимальным комфортом, который он сам себе сможет устроить в своем отряде.

Вчерашнее «самоубийство», конечно же, выходило за рамки всех договоренностей. За такое ЧП начальнику колонии придется отписываться, выдержать возможную комиссию из областного Управления. Но даже если удастся ограничиться внутренним расследованием в рамках только одной колонии, то придется затыкать рот и своему же врачу. А еще оперуполномоченному, у которого наверняка имеется оперативная информация о взаимоотношениях погибшего Шмака с Фомой. Вдруг они были знакомы еще на воле, вдруг у них какие-то совместные делишки, из-за которых Шмака и прикончили.

Платить придется, это полковник понимал. Можно ограничиться премией, максимальной суммой, которую только можно в их условиях выписать. Но лучше выдать наличными, так своих подчиненных «повяжешь», и они в будущем будут помнить, что запачкались с этим убийством. И чтобы проверки из Управления не было, то придется кое-кому там сунуть конвертик.

То, что Фома пообещал за свой «косяк» доплатить, было хорошо, потому что полковник стал жаден и отдавать из своих кровных, за Фому полученных, ему не хотелось. Он к этим суммам уже привык и на них рассчитывал.

— Втрое, — не очень громко проворчал полковник. — А рты я чем буду затыкать? Ты думаешь, что никто ничего не понял?

— Потому и втрое, — так же тихо ответил Фома. — Это нормально, Михаил Дмитриевич.

В глазах авторитета играли смешинки, но лицо оставалось серьезным. Начальник колонии нутром опытного прохиндея понял, что спорить бесполезно. Он и так был на крючке у уголовников. Стоит им только захотеть, и они его могут очень легко подставить. Сделать это можно, как говорят в их среде, «как два пальца об асфальт». На этом разговор можно было бы и заканчивать, но Фома не спешил уходить.

— Михаил Дмитриевич, вы уже знаете, на какое число суд назначен?

— В следующем месяце, — неохотно ответил полковник.

Речь шла о готовящемся решении о досрочном освобождении ряда осужденных. Тех, кто отличался примерным поведением, искренне раскаялся и заслужил снисхождение. По большому счету таких, как Фома, досрочно не освобождают, потому что они попадают под категорию рецидивистов. Но… Деньги всемогущи.