Виктор Пронин - Мент и бомжара (сборник) Страница 11

Бомжара возвращается

Нет, ребята, не надо меня дурить, я все в этой жизни уже знаю, во всяком случае знаю главное – ничто хорошее не может продолжаться слишком долго. А если что-то хорошее и существует некоторое время – это повод задуматься о жизни и правильности твоих представлений о ней. Вот открыли недалеко от моего дома маленький такой магазинчик, хозяйственные товары продавали. Стоило только мне полюбить его легкой, необязательной любовью – закрыли. Теперь там зал игровых автоматов, говорят, заведение более прибыльное. Аптека как-то возникла на углу, хорошая, скромная аптека без виагры, но с валидолом. Только пристрастился – приказала долго жить. Сейчас там пивной бар. Небольшой, пока еще в кружки пиво наливают, до банок дело не дошло, не растащили еще кружки благодарные посетители на сувениры. Но ходить туда опасаюсь – вдруг привыкну…

Передел собственности продолжается, куда деваться…

Магазин, аптека, бар – ладно, это терпимо, можно переболеть. Но вот женщина… Хорошая женщина, молодая и красивая, любовные записочки писала, коротенькие, но… Разве пишут длинные любовные записки? Обстоятельными бывают лишь прощальные письма. И вот только сроднился, только свет на ней клином сошелся… На моих глазах, представьте, на моих несчастных, как у побитой собаки глазах, она тискается с каким-то поганым хмырем. Может быть, он для нее не такой уж и поганый, но все, кто при мне целуется с ней – хмыри поганые. И поступила она так не со зла, не по испорченности своей нравственной, нет, ребята, все проще. Увлеклась, девочка, заигралась, как она выражается. И просто перестала меня видеть. В самом прямом, простите за ученое слово, физическом понимании слова. Сидел я на голубой скамейке, на набережной, никого не трогал, рядом лежала собака. Так вот, не видела она ни меня, ни собаки, ни моря. В этот момент мы с собакой и с морем в своем значении для нее уравнялись, сделались как бы несуществующими.

Конечно, увидь она меня, нашла бы местечко, где можно было… Для чего угодно не трудно найти местечко летом в Коктебеле. Кстати, и зимой тоже. Но не увидела. И очень удивилась, когда я горестно рассказал ей об этом случае. Искренняя, блин, бесхитростная. Ну, да ладно, не обо мне речь и не об оптических странностях, случающихся время от времени с некоторыми красавицами на коктебельском берегу.

Ваня, бомжара Ваня – вот кто опять растревожил душу мою. С ним случилось примерно та же история, что и со мной. Едва только прижился он в подвале неплохого дома, только обустроил себе местечко возле трубы парового отопления – тюфяк притащил со свалки, подушку, оставшуюся от покойника, трехногую табуретку в качестве ночного столика… Пришли улыбчивые дяденьки с добрыми, но волевыми лицами и заварили арматурой все выходы и входы в подвал этого дома. Да так сноровисто, быстро, умело, что не успевшие выбежать бездомные собаки, еще неделю, подыхая от ужаса и безысходности, выли в том подвале.

И ничем Ваня помочь им не мог. Бросал сквозь прутья найденные в мусорных ящиках куски подсохшей колбасы, корки хлеба, но без воды собаки не могли это есть, а воды он не мог дать, не сумел изловчиться.

И ушел со двора, чтобы не слышать предсмертного собачьего воя. Дело вовсе не в том, что пришли во двор люди безжалостные и бездушные – о добре думали, о детях заботились, об авторитете родного города на международной арене. Какой-то важный президент приезжал на пару дней, и, чтобы Москва ему понравилась, решили срочно от бродячих собак и бездомных людей избавиться. Опять же и собаки эти, и люди были переносчиками заразы, а дети от них могли заболеть и слечь с температурой, поносом и прочими детскими хворями. Опять же полиция в городе появилась взамен осрамившейся и потерявшей всякое к себе доверие милиции.

Так Ваня оказался на городской свалке – это по Минскому шоссе, где-то за сороковым километром, за Голицыно. Свалка большая, просторная, почти до горизонта громоздились дымящиеся кучи мусора – день и ночь свозили сюда самосвалы отходы жизнедеятельности громадного города.

Ваня пристроился неплохо – на опушке, среди березок, но подбирался, подбирался все ближе к нему мусор, безжалостно поглощая деревья, полянки, тропинки. И Ваня каждую неделю переносил все дальше в глубь леса свою картонную коробку из-под большого телевизора, или, как их называют, домашнего кинотеатра. Кто-то ведь смотрел эти самые домашние кинотеатры с экраном в полстены.

Ваня был не одинок – сотни бомжей жили здесь, кормились, выясняли отношения, частенько непростые отношения. Суровость жизни многих ожесточала, но упрекать их было нельзя, найденный кусок колбасы в свежей куче мог на несколько дней продлить жизнь.

С одной из таких куч и начались события, в которые Ваня опять влип со всей необратимостью, на которые бывают способны события. Все было как обычно – приехал из Москвы самосвал, пристроился, чтоб удобнее и мусор свалить, и отъехать без помех. Поскольку Ваня оказался рядом, он первым подошел к куче. Кивнул водителю, поздравил его, по своему обыкновению, с хорошей погодой, тот тоже произнес что-то необязательное, дескать, удачной тебе охоты, мужик, счастливых тебе поисков и находок. И отъехал.

Постояв у кучи, Ваня поддал консервную банку, отпихнул ногой газетный сверток, развернул что-то тряпочное, бесцельно потыкал палкой, и тут его внимание привлек небольшой сверточек, тоже газетный. Ваня поднял его, повертел перед глазами и развернул…

И тут же отбросил, вернее, отдернул от свертка руку.

Внутри газеты лежал человеческий палец.

Ваня присел и некоторое время рассматривал находку, не прикасаясь. Палец ему не понравился. Был он какой-то неопрятный, в подсохших пятнах крови и отрезан неаккуратно, наискосок. Взяв из мусорной кучи щепку, Ваня перевернул палец и увидел, что заканчивается палец длинным ногтем, покрытым красным лаком. Возраст пальца он определить не мог, поскольку тот уже и подсох, и как-то съежился. Но то, что палец женский, сомнений не было.

– Так, – сказал Ваня и беспомощно оглянулся по сторонам. Но никого рядом не было и никто не мог ему посоветовать, как быть дальше. – Так, – повторил Ваня. Осторожно завернув палец в ту же газету, он сунул его в карман, ушел к березкам и забрался в свою картонную коробку.

Находки ему попадались самые разные – почти новая чашка, непочатая бутылка водки, медаль за взятие Берлина… Но чтобы человеческий палец… Такого еще не было. Ведь где-то, видимо, живет человек, которому этот палец принадлежит… Если этот человек, конечно, жив…

– Да ведь ее пытали! – воскликнул он вслух. – Значит, преступление… И, похоже, убийство… Если людям рубят пальцы… То вовсе не для того, чтобы после этого выпустить их на волю… На воле они могут навредить… Сообщить куда надо, в полицию опять же, поскольку вера в нее и надежда на нее ничем еще не омрачены…

Дальнейшие действия Вани были спокойными и уверенными. Он уже твердо знал, как ему поступить, что делать и в каком порядке. Порывшись в своей куртке, он во внутреннем кармане нашел небольшую картонку, которая служила ему телефонной книгой. Там было всего несколько номеров, но ему в его жизни больше и не требовалось. Выбравшись из коробки, Ваня направился в дальний конец свалки, где обитал молодой, но нелюдимый бомж, у которого, несмотря на все его недостатки, было и достоинство – мобильный телефон. Кто-то на большой земле, в суровой Москве, помнил о нем и время от времени оплачивал его редкие и бестолковые звонки.

Бомжа звали Арнольд. Так назвали его родители лет двадцать назад, видимо, желая ему жизни красивой и возвышенной. Не получилось, не состоялось. Мобильный телефон – единственное, что осталось у него от прошлого.

– Я к тебе, Арнольд, – сказал Ваня.

– Прошу садиться, – бомж сделал широкий жест рукой, показывая на кучу тряпья. – Что привело тебя ко мне в столь неурочный час?

– Почему неурочный?

– Послеобеденный отдых, – пояснил Арнольд.

– Я на минутку.

– Валяй, Ваня. Всегда тебе рад. Телефон? Звонок другу?

Вместо ответа Ваня лишь развел руки в стороны. Надо, дескать, куда деваться. Арнольд молча протянул мобильник.

– Я не умею, – сказал Ваня. – Набери, пожалуйста. – И, сверившись со своей картонкой, продиктовал номер Зайцева. Трубку долго никто не поднимал, Ваня маялся, виновато поглядывая на Арнольда, он уже сомневался в том, что поступает правильно, когда вдруг неожиданно в трубке раздался суматошливый голос Зайцева:

– Да! Я слушаю! Говорите! Капитан Зайцев слушает!

– Привет, капитан, – негромко проговорил Ваня.

– Кто говорит?

– Ваня.

– Какой Ваня?! – требовательно спросил Зайцев.

– Тот самый.

– Не понял? Повторите!

– Да ладно тебе, капитан, – Ваня потерял терпение, понимая, что идут драгоценные секунды, текут чужие деньги за разговор. – Ваня говорит. Бомжара на проводе.