Аркадий Адамов - Черная моль (сборник) Страница 110

– Ага, – торопливо откликнулась Лидочка. – Хорошо у нас стало. Особенно, как конвейер пустили. И заработок прибавился.

– Почему же? Ведь работа осталась ручной.

– А успевать стали больше. Носить крой не надо, сам к финишу едет.

– Вот оно что!

Геннадий вспомнил бесконечную гудящую ленту конвейера с металлическими чашками, в которые работницы складывали горки меховых деталей. И на каждой такой чашке стоял красный номер.

– А зачем там номера на чашках? – поинтересовался он.

– Каждая закройщица в свой номер кладет, – не очень охотно пояснила Лидочка. – Чтобы на финише знали. Для учета это.

– Значит, точный у вас учет: известно, кто сколько за день выработал?

И снова страх сжал Лидочкино сердце: этот человек опять коснулся опасной темы. «Господи, долго он меня мучить будет?» – с отчаянием подумала она.

– Точный, очень точный, – чуть не плача ответила Лидочка.

«Опять, – отметил про себя Геннадий. – От самых безобидных вопросов так нервничает. И сразу, как еж, колючая. Всего боится и на откровенный разговор, конечно, не пойдет. Не чувствует она ко мне доверия». Придя к этому неутешительному выводу, Геннадий только для очистки совести, чтобы у Лидочки не возникло каких-либо подозрений, как можно строже и значительней сказал:

– Я вас вызвал, собственно, вот зачем. Что вы знаете о бывшем кладовщике вашей фабрики Климашине? С кем он дружил, как себя вел?

«Так и есть. – Лидочка с облегчением вздохнула. – Значит, верно Мария сказала».

– Ничего я о нем не знаю, – поспешно объявила она. – Ничего.

«К этому вопросу была готова, – понял Геннадий и с раздражением подумал: – Эх, не получилось нужного разговора. Ничего не получилось. Шляпа я…»

В узком, полутемном переулке, занесенном снегом, где за невысокими дощатыми заборами тускло светились заиндевевшие окна домов, Геннадий наконец отыскал нужный номер. Пробравшись по едва видной в снегу дорожке, он поднялся на крыльцо. Квартира Андреева была на первом этаже.

Дверь открыл Степан Прокофьевич. Он был одет по-домашнему: в старых, подшитых валенках, в темной косоворотке. Очки он сдвинул на лоб, и лицо его с крупным бугристым носом и седой щетиной на скулах и широком подбородке казалось бы совсем простодушным, если бы не острый, пытливый взгляд умных глаз под лохматыми бровями.

В небольшой заставленной комнате было тепло и уютно. Пузатый, старинный комод в углу, на нем телевизор, рядом широкая постель с кружевным подзором и аккуратной горой подушек, круглый, накрытый пестрой клеенкой стол под оранжевым абажуром, а на стенах бесчисленные фотографии, гитара с бантом и несколько почетных грамот.

Геннадий задержал взгляд на большой групповой фотографии, в центре которой он увидел самого Степана Прокофьевича с супругой, а вокруг стояло человек шесть молодых парней.

– Все сыны, – сказал старик, перехватив его взгляд. – Двоих старших с войны не дождались, Николая и Сергея, вот этих. – Он указал пальцем. – А остальные разлетелись по всей России.

В комнату неслышно зашла невысокая старушка, прижимая к груди горку чайной посуды.

– А вот и хозяйка моя, Анна Григорьевна, – ласково прогудел Степан Прокофьевич, и обращаясь к жене, добавил: – Собери-ка, мать, на стол, гостя чайком попоим. А может, у тебя и что посерьезней найдется? – И он лукаво подмигнул Геннадию.

Геннадий попробовал было отказаться от угощения, но тут же отступил перед несокрушимым радушием хозяев.

Серьезный разговор начался после ужина, когда мужчины закурили, а Анна Григорьевна, убрав посуду, расстелила на столе белую, туго накрахмаленную дорожку.

– Вот ты насчет Жереховой Марии Павловны спрашиваешь, – неторопливо начал Степан Прокофьевич. – На моих глазах ведь росла. Помню, девка была хоть куда: боевая, ловкая, проворная, да и на вид – загляденье. Скольких парней приворожила! На моих же глазах и замуж вышла, и учебу в техникуме прошла. Жила, прямо скажу, весело, легко, покойно. И муж хороший человек был. Ну, схоронила она его: болезнь в нем открылась. Одна детей поднимала. Известное дело, без отца трудно верное направление им дать. Ну, дочь – это еще куда ни шло, а вот сын – другое дело, ему непременно отцовская рука в начале жизни требуется. Лоботрясом стал. Уже полгода нигде не работает – на материной шее паразитом сидит.

Степан Прокофьевич на минуту умолк, усиленно раскуривая заглохшую трубку, потом мысли его неожиданно приобрели новое направление.

– Жизнь прожить, как говорится, не поле перейти, – со вздохом произнес он. – В жизни цель надо иметь. Верно я говорю?

– Верно-то, верно, – кивнул головой Геннадий. – Плохо только, что не все это понимают. Кое-кто о шкуре своей больше думает, не для народа, а за счет народа жить хочет.

– Так я ж к тому и веду! – подхватил Степан Прокофьевич и сердито задымил трубкой. – Верно. Есть такие. На своем веку перевидел. И заметь, в нашем меховом деле их особо много гнездится. Почему? А потому, обстановка подходящая.

– Как же это понять?

– А вот как. Возьмем, к примеру, завод. Там каждая гаечка, каждая шестереночка, машина целая – все точненько по чертежу сработаны: одна к одной, и никуда не денешься. Учет и контроль тут строгий, простой. Потому, металл бездушный. А у нас, милый человек, – природа, товар разный, капризный, от живых тварей взятый, его в нормы не затолкнешь. Потому все больше на глазок решаем. На опыт да на чистые руки полагаемся. К примеру, каракуль возьмем. Мех, сам знаешь, ценный. А как его сортировать? По красоте завитка, по густоте. А кто разберется, кто проверит? И так и сяк красоту толковать можно. Или возьми другое дело. На фабрику мы товар получаем по количеству шкурок, а со склада в цех счет уже другой – в дециметрах квадратных. Вот тут для нечистых рук и работа. Смекаешь?

– Не совсем, – честно признался Геннадий.

– Ну, как же так! – усмехнулся старик и тут же строго прибавил: – Ты вникай и вникай. Допустим, получил наш склад три партии шкурок: крупных, средних и мелких, – по сто штук в каждой партии. Но это ведь не гайки, они и в каждой партии все разные. Всего их триста, так и заприходовали. Теперь, значит, отпускают товар со склада в цех и счет уже на дециметры ведут. Скажем, две тысячи, а сколько шкурок – это уже не суть важно. Ладно. Получаю я их, к примеру. Для себя шкурки пересчитал, пересмотрел – разные они. Вот я и беру две, допустим, малые шкурки, по десять дециметров, иду на склад и у своего кума-товарища там меняю их на одну в двадцать дециметров. Мне же все одно, закройщица даже довольна – ей кроить легче, а на складе появляется одна неучтенная шкурка. Верно, малая, неказистая. Но она же расти начинает.

– Это как так? – удивился Геннадий.

– А очень даже просто, – с каким-то ожесточением ответил Степан Прокофьевич. – Вот пришла на склад партия средних шкурок. Они там тоже все разные, кое-как измеренные, там и помельче затесаться могут и покрупнее. Природа, словом. Ну, эту, неучтенную, и подменили сперва на среднюю. А ту, глядишь, потом и на крупную. Вот и выросла!

– Да-а… Тут, пожалуй, и не уследишь, – сказал Геннадий.

– То-то и оно! И другие, сынок, хитрости есть. Я и то всех их не знаю. Подлость, она тоже своим умишком раскидывает. Вот я порой и спрашиваю себя: кто есть главный враг нашего мехового товара? Говорят, моль. Светленькая такая, неприметная, порхает себе. Спору нет. Опасная, конечно, насекомая. Но есть, я так скажу, и другая моль, которая вокруг нашего товара вьется. Она, значит, на двух ногах и изнутри сама черная. Эта, я скажу, еще опаснее. Потому, с виду ее не опознаешь, а вреда от нее куда больше. Понял ты меня?

– Понял, Степан Прокофьевич, – улыбнулся Геннадий. – Черная моль куда опаснее, согласен.

– И смотри, сынок, в корень. Черная моль, она завсегда друг за дружку цепляется, в одиночку она поделать ничего не может. Так что тут цепочку надо тянуть осторожно, чтоб не оборвалась.

«Ну и умница же ты, дед!» – с восхищением подумал Геннадий.

– Выходит, и на нашей фабрике такая завелась? – осторожно спросил вдруг Степан Прокофьевич.

Геннадий пожал плечами.

– Пока утверждать не могу. Но проверить надо.

– Это уж как водится, – согласился старик. – Но у нас против такой моли, черной, средство, я скажу, одно: трясти на чистом воздухе и каждому смотреть в оба – не вывалится ли.

Помолчали. Потом Геннадий сказал:

– Вот вы про Жерехову говорили.

– А, Маруся-то? – вспомнил Степан Прокофьевич. – Да… На глазах у всех поломалась. Ровная, спокойная была, выдержанная, с людьми ладила, и ее уважали. А как начальником цеха стала, ну, будто подменили. Одно слово – взбесилась. И то сказать – причина к тому вроде и была. Сам посуди. Цех до нее передовым был, завсегда план выполнял, а последние месяца два – небывалое дело! – процентов на триста план выгоняли. Сами в толк взять не могли, как это получалось. Весь пошивочный цех своим кроем завалили. А как Маруся-то пришла, план нежданно-негаданно и сорвался. Да не на один месяц, а на три или четыре подряд. Верно, фабрика от этого не страдала, продукцию давали в норме: пошивочный-то цех вперед обеспечен был. А на Марусю тут все и навалились. Закройщицы воют: работы нет и заработка, значит, тоже. Начальство…