Бен Ричардс - Серебряная река Страница 13

Ник мрачно смотрел в потолок. Он почувствовал, что дело сдвинулось с мертвой точки. Хотел он того или нет, но смерть в клубе «Саблайм» приобретала все большее значение и проникала в его жизнь, как дым под дверь. Он понял, что следующим шагом должна стать поездка туда, чтобы оценить все на месте.

«Революция, товарищ, это не игра»

Игрок ставит мяч на точку для углового удара, а на поле грязно из-за недавно прошедшего дождя. Полицейский прохаживается за воротами и смотрит не на поле, а на толпу на трибунах, напряженно затаившую дыхание, в то время как игрок, подающий угловой, ищет глазами центр-форварда. Прядь волос закрывает ему глаза, он откидывает ее назад, мяч летит вверх, девятый номер прыгает, и толпа корчится в экстазе, когда мяч ударяется о сетку.

Это происходило двадцать пять лет назад, во время чемпионата 1971–1972 годов. Я смотрю телевизор, показывающий подборку фрагментов футбольных матчей, новостей и музыкальных хитов того периода, вызывающую острую ностальгию. Кажется, что это было и давно, и недавно. Прически и одежда стали другими, мода изменилась. Но игрок откидывает волосы со лба, ветер колышет флаг в углу поля, а полицейский неторопливо двигается – так, как если бы это происходило сейчас.

В 1971 году тупамарос перешли в наступление. В 1972 году мы спасали свои жизни бегством.

Уверенность в победе возросла после крупнейшего в истории побега из тюрьмы, когда сто десять заключенных выползли через канализационные трубы тюрьмы Пунта-Карретас. Мой сын нашел заметку об этом в Книге рекордов Гиннесса и с гордостью показывал своим друзьям.

В то время я находился в Буэнос-Айресе, предпочтя заключению в тюрьме ссылку за границу.

Но в апреле 1972 года я снова вернулся в Монтевидео, тогда на нас обрушилась вся ярость государства, и осадное положение было заменено военным. От революционной риторики мало проку, если организация начинает разваливаться и неизвестно, кто пал, кто будет следующим и где искать помощи. Люди бродили по улицам, спали в парках и ждали, что следующий налет будет совершен на их дом.

В 1972 году существовало только одно место, куда можно было бежать, и, снова пустившись в странствия, я сначала добрался до Буэнос-Айреса, а потом через Анды прибыл в Чили, где у власти стояло социалистическое правительство Сальвадора Альенде. Уже начиналась зима, когда я приехал в Сантьяго, сотрясаемый революционной горячкой и контрреволюционным насилием, вдыхая запах холодного воздуха и керосиновых обогревателей – острый запах зимы, который я не ощущал ни в одном городе за пределами Латинской Америки. Я стал работать в Министерстве сельского хозяйства, помогая в проведении аграрной реформы. Помню граффити на стенах – «Ya viene Jakarta» – «Джакарта близится»: напоминание о резне в Индонезии[30] и предупреждение со стороны правых о крайнем насилии, которое в скором времени начнется.

Но в 1972 году Сантьяго был раем для левых, собиравшихся здесь со всего континента. Тут были бразильцы, боливийцы, аргентинцы, доминиканцы, парагвайцы, панамцы, венесуэльцы и, конечно, уругвайцы. У каждого была своя история, свои политические пристрастия, каждый по какой-то причине бежал из родной страны. Между 1970-м и 1973 годами Республика Чили стала родным домом для тысяч изгнанников и революционеров, а также просто неудачников. И там, в Сантьяго, окруженном белоснежными пиками Анд, я познакомился с Сильвией – она была тоже из Монтевидео и тоже тупамаро.

С чего лучше начать? Мечты и воспоминания теперь почти неразделимы. Действительно ли это был я, приехавший в Чили с женой и крошечными сыном и дочерью? Было ли это на самом деле?

Сильвия оказалась в Сантьяго незадолго до меня. Она вынуждена была бросить учебу в Монтевидео и присоединиться к потоку уругвайцев, уезжавших из страны, поскольку их ждал неминуемый арест. Она стала сотрудничать с чилийским MIR – Движением левых революционеров, с которым у нашей организации имелись крепкие связи и который был похож на нее тем, что большинство его членов были очень молодыми и очень нетерпеливыми. Причем многие, как ни странно, оказались выходцами из привилегированного класса. Сильвия не только сама была такой, но и жила тогда с таким же человеком – заносчивым и саркастичным чилийцем, студентом Технического университета.

«Революция, товарищ, это не игра. Будем сражаться за установление народной власти! Вперед без компромиссов! Все или ничего!»

Кем бы стала эта девушка, с хорошим чувством юмора и гордым умом, живи она в другое время? Кем бы она стала, если бы достигла зрелости в 1990-е, родившись в одно время с моим сыном, а не в те бурные десятилетия, когда мы вели отчаянную борьбу, обрекая себя на вечное изгнание?

Когда мы встретились, Сильвия работала в чилийском министерстве жилищного строительства, стремившемся выполнить свое обещание построить жилье для народа и пресечь незаконные захваты земли, все чаще имевшие место в городе. Народному правительству не годилось применять репрессии против своих сторонников, и Сильвия часто вступала в переговоры с руководителями новых поселений и пыталась обеспечить снабжение их обитателей водой и электричеством, что те расценивали как разрешение оставаться. Она садилась на автобус и ехала на окраины города через рабочие кварталы Сан-Мигель, Кончали и Пудахуэль к непрочным новым поселениям на грязных улицах, где над шаткими лачугами реяли чилийские флаги, возвещавшие, что их жители – тоже часть нации.

Мы встретились в одной из новостроек Сан-Борха. Чилийцы пили чай, уругвайцы – mate[31]. Сильвия передала мне mate и улыбнулась. Кто-то рассуждал о политической ситуации, о том, что без оружия резолюция будет проиграна, и том, поддержат ли народ простые солдаты. Все это я слышал раньше бесчисленное количество раз, поэтому начал наблюдать за своей новой знакомой, которая, потягивая mate, смеялась над черным чилийским юмором и иногда вставляла короткий комментарий или просто реплику. У нее были волосы каштанового цвета, она была маленькой и изящной, держалась спокойно и с юмором и самообладанием, так крепко сжимая кожаную сумочку, как будто там хранилось все самое ценное в ее жизни. Сильвия всегда носила с собой эту сумочку. Я следил, как бьется жилка на ее шее, когда она слегка поворачивалась в сторону говорившего. Хорхе, ее чилийский приятель, производил впечатление красавца копной черных курчавых волос и невероятно длинными ресницами. Он произносил монолог (Хорхе любил говорить сам) насчет объективной расстановки сил в стране, рассуждал о роли интеллигенции и держал при этом руку на плече Сильвии. Как будто боялся, что она может расправить крылья и улететь.

Не помню, какой еретический или шутливый комментарий я сделал, но это определило дальнейшую судьбу моих отношений с Хорхе. Повернувшись ко мне, он свирепо посмотрел и произнес свое знаменитое изречение: «Революция, товарищ, это не игра». Я почувствовал, как у меня внутри клокочет смех – автоматическая реакция на помпезность и самодовольство. Я удержался от смеха, почтительно склонив голову, а когда поднял глаза, то увидел, что Сильвия пристально следит за мной. Заговорщически улыбнувшись, она снова передала мне mate. За последующие несколько месяцев я хорошо изучу эту улыбку. Это была щедрая дружеская улыбка, часто с недоверчивым изумлением. Улыбка-подарок.

«Революция, товарищ, это не игра».

Мы часто повторяли эту фразу во время наших встреч, сидя в маленьком баре рядом с министерством жилищного строительства на Аламеде – главной улице, ведущей через центр Сантьяго к богатым кварталам, barrio alto[32], Провиденсия и Лас Кондес. Цивилизация начинается именно там, считали представители чилийских высших классов, зубами и когтями защищавшие такие границы. Я думаю, что влюбился в Сильвию уже тогда, но это была такая любовь, когда достаточно просто находиться рядом с тем, кого любишь: я страстно желал быть с ней и тосковал, когда ее не было рядом. Я был для Сильвии отдушиной, мы ведь были земляки, и еще девушке нравился мой юмор. Кроме того, со мной она освобождалась от бдительного взгляда и сдерживающей руки Хорхе. Я часто встречал женщин, которые позволяют и даже поощряют насмешки над очевидными недостатками своего партнера и все же остаются верными ему.

Мы разговаривали и шутили обо всем. Мы с тоской вспоминали свою родную страну – прогулки по ramblas[33] в теплые весенние вечера в Монтевидео; древний город Колонию, откуда пароходы отправляются в Буэнос-Айрес; атлантическое побережье, которое подходит к границе с Бразилией; Кабо-де-Полонья и толстых усатых тюленей, купающихся в прибое; Пунта-дель-Дьябло и охотников за акулами. Мы говорили и об уругвайцах, чилийцах и бразильцах, входивших в наше странное общество в стране, где борьба продолжалась, где политические оппоненты ожесточенно спорили на улицах, где облака слезоточивого газа покрывали автомагистрали, где колесо истории казалось остановившимся, но на самом деле неумолимо вращалось, где сами стены города предупреждали о ждущей нас судьбе – «Ya viene Jakarta», – ведя хронику прошлой и предстоящей резни. Мы смеялись от избытка молодости, и, повернувшись ко мне, Сильвия произносила с чилийским акцентом, которому я уже тоже научился: «Революция, товарищ, это не игра!»