Очи черные. Легенда преступного мира - Виктория Руссо Страница 13

— Еще тогда, до твоего рождения, я поняла, что цель переворотов — не благо людей, а возможность заполучить власть тем, кто этого не достоин. Изначально я думала иначе, но потом поняла, что ошиблась… И мой отец был в чем-то прав… Я хотела уберечь тебя от грязи, потому что все это — грязь. Слышишь, Мишенька? — с волнением уточнила она, и когда он кивнул, подтвердив, что во внимании, продолжила:

— Когда-то мне пришлось пойти на отчаянный шаг — заключить сделку с человеком, который обещал уберечь мою семью от расстрела. Я узнала, где он живет, и решилась сделать все, что он пожелает, ради моих родных. Я разделась прямо на пороге его комнаты, в которой он жил, и умоляла оставить нас в покое… Он провел меня в свою спальню и воспользовался тем, что я предложила… Я их не спасла… Отца, маму, двух братьев расстреляли, а я осталась совсем одна, без средств к существованию, на улице, наш дом отобрали… Отец моей сестры Анны приютил меня, но ровно до того момента, пока не округлился мой живот. Я носила под сердцем тебя… Снова было бродяжничество! Я хотела покончить с тобой, но меня спасла Надежда — она была анархисткой и сказала, что поможет мне… Эта женщина делала чудесные бомбы, которые при скоплении народа могли ранить только одного человека — того, кто держал ее в руках… На одной из них Надежда сама подорвалась — не сумела передать в нужные руки. При попытке обезвредить механизм ей вышибло глаз, и теперь она до конца жизни будет ходить в повязке. Она направила меня и научила служить не людям, а идее… У меня не было выбора… Я присоединилась к их движению и научилась делать бомбы… Мой растущий живот очень пригодился — с тобой меня везде пропускали, и я могла пронести все что угодно в любое место. Даже самое охраняемое. Несколько раз ты спасал меня (и как ты чувствовал щекотливые моменты — ума не приложу). Ты расталкивал меня изнутри, заставляя покинуть опасное место, и таким образом уберег от нескольких взрывов. Началась революция, и во мне остро нуждались мои товарищи. Одна из анархисток была в прошлом акушеркой, она преддожила вызвать роды — знала секреты. Ты родился, но оставить тебя рядом я не могла. Мы жили в маленькой квартирке группой больше двадцати человек. Там же был цех, точнее крошечный угол по изготовлению бомб для охоты за угнетателями. Я разыскала свою сестру Анну — она была единственным человеком в мире, к которому у меня было хоть малейшее доверие, а еще нас связывала родственная связь. Тогда уже были первые симптомы душевного расстройства, Анна начала бояться выходить на улицу и ее семье это показалось ненормальным. Так сестра оказалась в психиатрической клинике… Я устроила ей побег и отправила вас троих в Крым. Лукерья тоже была анархисткой. Ее считали бедовой. Все дела, на которые ее брали в помощь, — проваливались. Революция стала ее жизнью, но вот служить ей полноценно невезучая девушка не могла. Потеряв смысл жизни, она хотела застрелиться, но я ее уговорила отправиться с Анной и с моим маленьким сыном в Крым. «Почему я должна соглашаться?» — спросила она меня. «Потому что ты сможешь воспитать настоящего революционера» — обнадежила я ее. Тот чудесный дом принадлежал нашей семье. О нем никто не знал. Камергер хранил там свои секреты — огромный архив, в котором было много любопытных документов и сопроводительных записок к ним. Мой отец собирал картотеку на людей, которых знал. Если бы все это вскрылось, каторга стала бы самым мягким наказанием для них. Я все сожгла… Я поклялась, Мишенька, что несмотря на расстояние, я все равно буду заботиться о тебе… и я сдержала обещание… Ведь так?! Ты — чистый мальчик, ты — святой. Умоляю тебя, возвращайся пока не поздно в Крым! Забудь обо всем этом ужасе… И найди покой души на берегу моря!

Сердце Михаила сжалось. Она шептала и шептала в его ухо, не замолкая до самого утра, рассказывала о своей жизни и о своих мечтах.

— Если бы я могла жить по-другому, я бы все изменила… Прости меня, прости… И прощай, Мишенька! Не нужно меня искать, слышишь? Не нужно меня искать! — произносил ее голос напоследок, и он почувствовал, как тонкая игла вошла под кожу руки.

— Опять, — выдохнул молодой мужчина безысходно, погружаясь в забытье. Его интересовал только один вопрос: где он окажется на следующий день?

Михаил с опаской открыл глаза: все вокруг было в светлой полупрозрачной ткани, а в углу держала свечи обнаженная фарфоровая парочка — он находился в спальне Душечки. Хозяйка дорогих апартаментов сидела рядом с ним на кровати и читала какой-то глупый роман, заметив, что ее гость начал шевелиться, радостно захлопала в ладоши, отшвырнув книгу в сторону, бросилась к нему на шею, но он предупредительно выкинул руку, чтобы избежать бессмысленных лобзаний.

— Наконец-то ты пришел в себя! — ласково произнесла женщина, проведя по его обросшей щетиной щеке.

— Почему я здесь? — удивленно спросил Михаил, вращая глазами, словно безумец.

— Какой ты смешной! — закудахтала Душечка, взъерошив его волосы. Его недоброжелательный взгляд вызвал у Душечки беспокойство, она отсела подальше — почти на самый край кровати со стороны выхода из спальни и, поправив маленький кружевной халатик, звонко произнесла:

— Раз ты в сознании, может, поужинаем?

Он рассматривал ее одежду, которую девица нарочито теребила, словно желала акцентировать на ней внимание. Одеяние ей явно было не в пору — мало. Нечто подобное носила Лье в те счастливые дни, когда они жили вместе в маленькой каморке с узкой кроватью. Теперь это казалось воспоминанием из далекого прошлого… или даже вымыслом — в чем, собственно, его и пытались убедить. Все происходящее казалось странной нехорошей игрой, которая с первых минут начала надоедать ему.

— Где Лье? — спросил он хрипло.

— Лье? Странное имя… Собачье?

— Ты издеваешься?! — воскликнул Михаил и попытался встать, но силы покинули его. — Это нехорошая шутка.

— О чем ты, мальчик мой?

— Где моя одежда? — настойчиво уточнил молодой человек, понимая, что лежит абсолютно голый. На нем не было даже пижамы, в которой он засыпал в палате «Черного креста» после встречи со своей матерью.

— Я выбросила эти лохмотья. На них смотреть было невозможно. И, прости меня конечно, но они пахли так, словно в них умерло сто человек по очереди.

— Лохмотья? — злился Михаил.

— Ты же сам свалился на мою машину, а я