Валерий Барабашов - Золотая паутина Страница 16

Битюцкий расплатился сотенной бумажкой, сдачу не взял, отмахнулся. «Пикап», обрадованно фыркнув мотором, укатил, а Битюцкий полюбовался аккумулятором и стал разворачивать гремящую, пахнущую заводом бумагу.

Глава седьмая

Генка Дюбелев, в блатном мире Дюбель, вернулся в Придонск в мае. Сидел он за разбой по 108-й статье, за нанесение тяжких телесных повреждений, как записано в Уголовном кодексе РСФСР, лямку в колонии усиленного режима тянул по второму кругу, но совесть его по этому поводу нисколько не мучила — у каждого свой путь. Первый раз, еще шестнадцатилетним пацаном, он попал за проволоку по пьяной лавочке, за участие в драке. После освобождения связался с ворьем, проломил голову пареньку из стройбата, который помешал ему уволочь со строительной площадки доски, и суд накрутил ему в общей сложности семь лет. Генка считал это наказание жестоким и несправедливым, подавал кассационную жалобу, но приговор оставили в силе. Тогда, озлобившись, он дал себе слово: отомстить судье Букановой. Даже прокурор просил для Генки меньшего наказания, а Буканова расстаралась. Дескать, мы имеем дело с рецидивистом, впрок ему предыдущее наказание не пошло, пусть сидит.

Воинская часть, где служил пострадавший тот паренек, в лице своего общественного обвинителя майоpa Бойко также требовала для Дюбелева максимального наказания, поэтому Буканова и осудила его по двум статьям сразу, хотя Генка плакал на суде искренними слезами и заверял, что подобного больше никогда не повторится. Но солдатик стал инвалидом, несколько месяцев пролежал в госпитале, потом его комиссовали из армии — говорить он стал плохо и приволакивал ногу. На суде была его мать, кричала на прокурора, что он покрывает бандита, не место тому вообще на белом свете, нужно такого выродка расстрелять. Прокурор слушал мать солдата с бесстрастным, каменным лицом, а судья Буканова явно соглашалась с этой мамашей, кивала ухоженной седой головой. Перед глазами Генки до сих пор стоит ее ненавистный облик: седая, с бубликом волос на затылке голова, белая кофточка, охватившая кружевным воротничком высокую шею, непримиримый взгляд карих, блестящих глаз. На речь адвоката она, казалось, не обратила никакого внимания.

Генка, все больше мрачнея, сидел за барьером, торчала только его стриженая макушка, слушал то, что говорили судья и адвокат, хмыкал презрительно. Никакой он не бандит, шваркнул солдата прутом по голове, чтоб тот не лез под горячую руку, не мешал. Сделал бы вид, что не видел Генку, так нет… Да и из-за полкуба нужных Генке досок стройбат не обеднел бы. Один мужик строил по соседству гараж, обещал три бутылки водки за приглянувшиеся ему доски, вот Генка и полез. Жаль, все вышло боком! Генку поймали другие солдаты, когда он лез через ворота стройплощадки, примчалась милиция и «скорая помощь», загребли его лихо. А мужик тот, падла, отказался от всего: мол, не видел ничего, не знаю, никаких досок не заказывал… Ну ладно, увидимся еще, потолкуем. Прощать такой подлости Генка не собирался, как не собирался он прощать и судье Букановой. Семь лет вычеркнуты из жизни, но не из памяти, Буканова поплатится за свою принципиальность, поплатится. Он не собирается кидаться на нее с ножом или тем же арматурным прутом, зачем? Есть другие способы, все будет сделано культурно. В колонии были спецы, научили кой-чему, подсказали. Главное, все продумать и рассчитать. И не опешить. Сделать вид, что «осознал» и «раскаялся», отсидка пошла на пользу. А остальное — дело техники. Именно техники. Она сработает, и она же заметет следы. Генка, можно сказать, прошел хороший теоретический курс подрывного дела. Во всяком случае, знает, как смастерить самодельную мину, особой хитрости в том нет. Главное, не трепать преждевременно языком, держать все в секрете, доверять только самому себе. Так учил его в колонии бывший сапер Васька Локоть, а уж он на этом деле собаку съел — не раз брал где-то в северных краях кассы, никакие сейфы не выдерживали,

…Поезд, бодро постукивая колесами на многочисленных пересечениях рельсов, втягивался уже на станцию, и Дюбель нетерпеливо тянул шею — за сутки с лишним надоел этот душный вагон до чертиков. Конечно, его не сравнить со «Столыпиным», о этой душегубкой, в которой Генку везли на север Свердловской области, но все равно, никакого удовольствия от поездки Генка не испытывал. Болел желудок, хотелось есть, а деньги он все спустил на вокзале в Свердловске, когда делал пересадку. Часа четыре сидели они в ресторане с такими же освободившимися корешами, шиковали, и денег оставалось только на билет до Придонска.

Поезд нырнул под путепровод, на темном вагонном стекле появилось Генкино отражение — невысокий двадцатичетырехлетний парень, с осунувшимся лицом, с жестким взглядом усталых глаз, с ранними морщинами, скобой охватившими большегубый рот. Темные прямые волосы еще не отросли, куцыми, нечесаными прядями свисали на выпуклый маленький лоб. А ведь когда-то он своим чубом гордился, все приглаживал-зализывал его перед зеркалом. Когда это было, сколько лет назад? В колонии он привык уже к такой прическе, она, может быть, и более практична. Но теперь он снова отрастит длинные волосы, пофорсит, видок этот тюремный, что сейчас в стекле, самому уже противен до тошноты. Погуляет, а там видно будет. С умом если жить, то и вовсе не обязательно снова ехать в холодные края, надо будет найти в Придонске мужиков, какие и горб не особенно ломают, и живут безбедно.

В вагоне снова стало светло: путепровод, мощные каменные глыбы, уплыли назад; Генка увидел красный, весело бегущий по улице трамвай, вспыхивающие на солнце спины легковых машин, пешеходов; замаячила невдалеке, на крыше здания, большая вывеска «Гастроном», и Дюбель невольно сглотнул слюну, поморщился от боли в желудке. Желудок он испортил в колонии окончательно, жрал и пил всякую гадость, там не до деликатесов, кормят плохо. Он и постарел, пожалуй, из-за этого, от недоедания и нервной жизни, никто ему двадцать четыре и не даст, а за тридцать — запросто.

Поплыл за окном серый асфальт перрона, черные литые прутья высокой привокзальной ограды, поезд все замедлял и замедлял бег и наконец остановился. Дюбель первым вышел из вагона, нетерпеливо потеснив плечом проводницу, и та, поняв, видно, с кем имеет дело, ничего не сказала ему.

Генка пересек вокзал, стоял сейчас на ступенях здания, смотрел на шумную городскую жизнь, на залитую солнцем привокзальную площадь с десятками авто, на громадную клумбу с розами, на два подкативших к самому крыльцу троллейбуса, в распахнутые двери которых тут же полезли приехавшие поездом пассажиры. Вся эта суета, яркое, цветное многолюдье, шум моторов, звонки трамваев в первое мгновение оглушили Дюбеля, и он стоял слегка растерянный — отвык от города, отвык. Потом спустился со ступенек, пошел неторопливо мимо троллейбусов, киосков «Союзпечать», сидящих на скамейках людей, летнего кафе, где что-то ели за столиками, и запах еды дразнил голодный его желудок, мучил. Генка понял, что должен съесть хотя бы какой-нибудь тощий пирожок, до дому добираться далеко, ехать на трамвае минут сорок пять, не меньше, да ждать его, собаку. Генка решительно свернул к кафе, наметанным взглядом отыскал столик, за которым сидели, уплетая сочные чебуреки, три каких-то зеленых парня, почти мальчишки, студенты по виду, сел. Взял из кучки чебуреков один, стал есть, и мальчишки молча и без протеста приняли его хамство.

— Давно освободился, земляк? — набрался один из них, постарше, смелости, заметив на руках Дюбеля наколки: крест с подписью — «Все там будем», и на другой руке — солнце за решеткой.

— Только что, — буркнул Генка. — Прямо из тюрьмы к вам за стол. Не вздумай хипиш поднимать.

— Да мы что, дядь, ешь, — пискнул другой, с бледной тонкой кожей на лице, все жилочки, казалось, у него, у этого сопляка, светились.

«Дядь!» — машинально отметил про себя Дюбель. Уже дядей стал, и не заметил как. И снова он подумал о судье Букановой: «Погоди, седая б…, погоди».

Парни торопливо ушли, а Генка, слопав подряд три чебурека, малость повеселел. Ковырялся спичкой в гнилых зубах, разглядывал привокзальную жизнь уже другими, более спокойными глазами.

И все же настроение ему снова испортили два дотошных молоденьких милиционера. У них глаз тоже был наметанным, Дюбеля они довольно быстро заметили в толпе, ожидающей трамвай десятого маршрута, подошли, откозыряли, невнятно пробормотав свои фамилии, отвели Генку в сторонку и потребовали документы.

— Чем это я вам не понравился, господа хорошие? — спросил он, брезгливо кривясь, но за справкой в нагрудный карман куртки все-таки полез: собачиться сейчас с этими ментами — себе дороже.

— Обращайся по форме, — строго потребовал сержант, и горбоносое его молодое лицо посуровело. — Что еще за «господа»?

Генка криво ухмылялся.

— Отвык от «товарища», извини.