Александр Берг - Надежда-прим Страница 16

Сапожников уже вовсю развивал свою мысль, причем теперь безо всякой иронии, чего Нелли Алексеевна тоже не заметила.

— Вот он и шандарахнул по ней молнией!

— Глупости! Молния… шшшандарахнула… как раз в трансформаторную будку! Вы че не слышали?

— Хм, в будку! — как бы удивился Сапожников. — Так это ему при нас доложили, что в будку! А завтра он лично доложит директору, что по уточненным данным молния попала… и в сауну!

— Как это — и в сауну! — напряглась Нелли Алексеевна. — Так не бывает!

— Не бывает, — кивнул головой Сапожников. — А разве бывает, чтобы какой-то сталевар при всем честном народе наехал на… — тут референт сделал многозначительную паузу, — на секретаря парткома? Но ведь было же!

При последних словах взгляд Нелли Алексеевна заметно потеплел. Она блаженствовала.

Глава 19

А Мокров в это самое время уже битый час тщетно названивал в город, пытаясь вызвать хоть какую-нибудь завалящую аварийку. Но все аварийки, включая и службу его родного предприятия, были либо на вызовах, либо резались в домино из-за отсутствия горючего, либо были поражены каким-то странным недугом, похожим на бледную немочь. В одном месте ему строго конфедициально сообщили, что они тоже сидят впотьмах, но если он пришлет кого-нибудь с канистрой бензина, а еще лучше водки, возможно электрик к утру и отыщется.

Мокров подошел к зеркалу и от обширного внутреннего расстройства плюнул самому себе в лицо. Подумав, стер плевок рукавом, и снова плюнул, но на этот раз не попал.

Слава Богу, на Урале в июне темнеет не раньше одиннадцати часов. И паники среди отдыхающих пока не наблюдалось. Правда, после грозы пришлось отменить закрытый показ видеофильма «Первые уроки любви». Ужин тоже раздали сухим пайком. Сказали, что это подготовка к дальнему турпоходу. Кажется, трудящихся это не очень удивило. Многие уже давно жили на хлебе и воде. А вот по поводу отмены «Первых уроков» было глухое брожение в массах. Этого народ не понял и простить не мог.

Хорошо хоть дождь прошел, и всех поголовно удалось выгнать на спортплощадки и вечерний пляж. Игры на природе трудящихся отвлекали, а вот вечерняя вода Кисегача действовала на людей отрезвляюще, а это, само по себе, было чревато. А тут еще врубили по ретранслятору глупую песенку из старого кинофильма «Человек-амфибия». «Лучше лежать на дне, в холодной туманной мгле, чем мучиться на суровой, несчастной такой земле!» — неслось над обесточенной базой отдыха и взгляд на суровый по вечерам Кисегач вызывал в душах, ослабленных Перестройкой, смятение. Люди со страхом смотрели на иссине-скользкую как лед поверхность озера, и дно его совсем не казалось такой уж приятной альтернативой их беспросветной жизни. И даже мысль о том, где лучше, казалась кощунственной.

Но именно отсутствие выбора как раз и успокаивало и примиряло и с тем и с другим. Если бы Ихтиандр был хоть чуточку советским человеком, он тоже не мучил бы себя дурацкими вопросами, и был бы по-своему счастлив везде: на дне, на земле и даже в в бочке с вонючей водой в городской тюрьме.

А вот директору «Родничка» товарищу Мокрову был не до вечернего Кисегача или сомнительных песенок. Уже через полчаса после того, как он скоропостижно покинул дорогих гостей, он понял, что электричества не будет не только сегодня, но, скорее всего, и завтра. И что самое непоправимое: от гостей, в отличии от черта, не осталось даже облачка серного газа!

И тогда он понял главное: авария случилась вовсе не там, куда сдуру попала шальная молния, а здесь, в банкетном зале, откуда в его отсутствие как-то подло, по-английски, сбежали вершители судьбы целого закрытого предприятия, а, значит, и его, Мокрова, тоже.

— Уволят! — безо всяких сантиментов заявил он жене. — Как пить дать, уволят!

— Как? — замирая от ужаса, спросила она.

— Как тунеядца и прогульщика, без выходного пособия!

— Да за че же?

— За сауну! Обещал попарить и не попарил! Лучше б она, стерва, сгорела! А они обиделись! Подумали, что я нарочно!

— Да че ж нарочно-то?

Последний вопль жены Мокров оставил без ответа. Уже сложившаяся мысль вдруг разбилась вдребезги, наскочив в черепной коробке на что-то твердое, возможно, уже засклероженный кусок мозга.

Мокровы стояли под высоченой сосной. В вышине потемнело. Публика стала потихоньку расходиться по своим обесточенным аппартаментам. Кромешный мрак безумно нравился детям и молодежи. Остальным нравился не очень. Точнее, совсем не нравился. По коридорам, холлам, комнатам и туалетам люди шли на чей-либо голос. Иногда матерный. Кто-то зло пошутил насчет «прожектора Перестройки», кто-то — насчет «лампочки Ильича».

Кто-то предложил, пойти и разобраться с начальством и даже немножко взбунтоваться. Но всеобщая усталость и глубочайшая неопределенность положения мешала сосредоточиться. А бунт, как известно требует крайнего сосредоточения всех сил и средств, и хотя бы какого-нибудь освещения. Так что разборки и бунт отложили до утра. И скоро только Мокров с женой да выбежавшая к ним из мрака овчарка Соня оживляли освещенную косым светом луны, безрадостную территорию базы отдыха «Родничок».

— Они жили долго и счастливо, — попробовал отшутиться Мокров, — и умерли… сама знаешь как!

Но пошутил он таким замогильным голосом, что Соня тоскливо завыла, а жена впервые в их долгой супружеской жизни натурально взбесилась:

— А на какие, собственно, шиши мы будем жить долго и счастливо, если тебя, дурака, выгонят с такой… блатной работы? И с чего ты взял, что я тогда захочу умереть с тобой в один день?

Мокров попытался в темноте заглянуть в лицо жены. Таких слов он от нее не слышал никогда. Ну и ну!

— Ты че, баба, белины объелась? — чуть было не брякнул он, но вид темной чащи, одинокой звезды над верхушками сосен и по-волчьи вспыхнувших глаз добрячки Сони не располагали к задушевной беседе. И уж если от природы молчаливая и во всем с ним согласная супружница посмела вдруг повысить на него голос…

— Вся страна гибнет! — вспомнив разговор с референтом, печально возразил он жене. — В такое время лучше умереть со всеми, чем остаться в живых… на голой земле. Теперь нас всех может спасти только чудо!

— Че, че?! — угрожающе зарычала овчарка Соня.

— Ну вот и иди, старый осел, — безжалостно поддержала ее жена, — и без чуда не возвращайся!

— Или любовь, или… фактор устрашения! — мрачно подытожил Мокров и, сгорбившись, пошел по тропинке вглубь леса.

Глава 20

Надежда Викторовна вышла из здания народного суда, как внезапно оживший покойник ночью из морга. То есть, с чувством глубокого разочарования в душе и, кажется, без копейки в кармане.

Едва выскочив на божий свет, Коробейникова поняла, что если сейчас пойдет домой, то только затем, чтобы сделать с собой что-нибудь нехорошее. Что именно она так и не решила: иногда она на удивление трезво умела смотреть на себя со стороны. А вид собственного и без того, по ее мнению, несуразного тела распластанного на асфальте или подвешенного на крюке от люстры будил в ней жуткое отвращение. Не вызывала восторга и ржавая духовка газовой плиты, а также ванна полная кровавой пены.

К тому же все это требовалось еще как следует организовать, чтобы, упаси Бог, не застрять между третьим и вторым этажами, зацепившись юбкой за водосточную трубу или отравиться пахнувшим тухлыми яйцами пропаном, но, увы, не до смерти.

Словом, крюк мог разогнуться, вода в ванне оказаться, как всегда, недостаточно горячей, а «скорая» на этот раз наоборот — достаточно скорой!

По всему выходило, что идти домой нужно, не торопясь, потому что даже тот, кому обещана вечная жизнь на небесах, не очень-то торопится туда попасть. А если судить по оставшейся в кошельке и дома заначке, жить ей осталось, в лучшем случае, месяц.

— Скажите пожалуйста! — словно заглянув себе самой в глаза, искренне удивилась Надежда Викторовна. — Всего один месяц! Больные раком и то дольше живут!

Подумав о смерти, она ужасно захотела пить. У Детского мира стояли автоматы газированной воды. Автоматы были очень старые, советские, какие-то заплесневелые, местами стертые до дыр. В одном не было стаканов и выбиты все кнопки, в другом стаканы были, но на месте их мытья плавали окурки, а щель для монеты залеплены жвачкой. И только с третьим все было в порядке.

Коробейникова сполоснула тяжелый граненый стакан и наполнила его газированной водой без сиропа. Уже поднеся стакан к губам, побледнела: а ведь из этого стакана до нее, наверняка, пила не одна сотня граждан. И, очень может быть, даже сифилитики и чахоточники. А их в городе — не счесть! Только на ее предприятии целые цехи — «химики». А у них, известное дело, туберкулез и сифилис, как татуировка.

Недавно ученые открыли вообще какую-то неземную хворь, которая по расчетам до 2000 года коснется всех землян поголовно, как всех советских людей одобреная Партией и правительством государственная программа «К 2000 году каждой советской семье — по отдельной квартире!». Правда, утешила себя Надежда Викторовна, передается она не через стакан с газировкой, а через то, о чем просто стыдно сказать вслух.